Пространство и время

— Ой, красиво ка-ак!.. И страшно, да? — медленно проговорила Евдокимова. — Вы не обманываете? Не шутите? — В глазах ее, обращенных к Ефиму Петровичу, будто застыл испуг и одновременно — глубоко-далекое очарование-раздумье.

«Так оно и бывает, — подумал Ефим Петрович. — Бери ее под руку, наговори ей красивых непонятных слов — а потом они попадают ко мне. И это и есть жизнь».

— Зачем же мне обманывать? Может, в произношении я перевираю, — сказал Ефим Петрович, — но за смысл ручаюсь. В институте по латыни у меня была «вечная пятерка».

— А вы Вергилия на латинском можете читать? — Евдокимова смотрела на Ефима Петровича чуть ли не влюбленными глазами.

— На латыни я могу только рецепты выписывать. А будешь, Евдокимова, по подоконникам летать, пропишу микстуры.

— Ну, нашли о чем вспоминать… — сразу загрустила Евдокимова и, вздохнув, откинулась на подушку. Больше уже она ни о чем не говорила с врачом, лежала как будто грустная и безучастная ко всему, а потом вдруг начала улыбаться своим мыслям, и лицо ее светилось улыбчивым, безмятежным счастьем.

— Ну, так что делать будем? — грубовато спросил Ефим Петрович Томку. — Надо рожать. Рожать будем, а? — как бы не спрашивая, а утверждая свою мысль, закончил он.

— Что? — испугалась Томка, вернее — она просто не поняла ничего и потому сильно испугалась.

— Ладно, поговорим с тобой всерьез. Умеешь серьезно разговаривать?

Томка кивнула, потому что ответить не смогла, в горле что-то запершило, забилось, будто там что-то сорвалось, покатилось и застряло посередке.

— Я понимаю, девчонка ты совсем молодая. Рожать не хочется. А рожать надо. — Ефим Петрович внимательно посмотрел на Томку. — Аборт сделаем — потом, может, и родить не сможешь. Поняла?

Томка кивнула, а сама не знала, куда глаза девать, — только вот сейчас, сегодня она до конца прочувствовала, каким может быть женский стыд: это тебе не безликая лекция в медучилище, где говорят обо всем и обо всех сразу и ни о ком в отдельности; тут говорили о тебе самой, о твоих особенностях и будто заглядывали за ту черту, за которую никому не позволялось раньше заглядывать.

— Он кто у тебя? Тоже студент? — продолжал Ефим Петрович.

Томка кивнула: студент.

— Муж? Или еще только собирается? — как бы между прочим спросил Ефим Петрович.

Томка молчала, не могла ничего ответить.

— Понятно, — сказал Ефим Петрович. — Думала, так обойдется. Пронесет, да? Все вы так думаете…

— Я не думала, — прошептала Томка, и казалось, не на глазах у нее появились, а будто в голосе прозвучали слезинки.

— Родишь — воспитывать надо будет.

— Я не хочу «родишь», — прошептала совсем как-то нелепо Томка.

— Ну, это глупости, — сказал Ефим Петрович. — Вон сколько лежат — видишь? И все на сохранении, о ребенке мечтают. И тебе рожать надо, а то потом локти кусать будешь. Да поздно будет, поняла?

Томка кивнула, но в кивке ее не было ни согласия, ни отрицания, а просто слышу, мол, да не понимаю ничего.

— Короче, держись за Паничкина, с Паничкиным не пропадешь! — весело сказал Ефим Петрович. — Смотрела фильм про Паничкина?

— Нет, — замотала головой Томка.

— Ну вот, ничего они не смотрели… Поколеньице пошло! В общем, Паничкин — это моя фамилия. Захочешь меня повидать — «Позовите Паничкина!» — и я тут как тут… Поняла?

Томка снова кивнула.