Пространство и время

Она давно уже все знала, но не хотела ни знать, ни понимать ничего, сжалась в последние месяцы будто в комок, ошалела от горя и не могла ни думать, ни делать ничего, словно ей парализовало душу, а признаться кому-нибудь — не хватало сил, духу, да и как признаешься, кому? «Веселушке» Светке? Верке-черной? А что они сами понимают в этом? Да к тому же, может, Томка сама все выдумала-напридумывала, а на самом деле ничего и не было?

В палате их лежало шесть человек, все молодые, но Томка, наверное, была по возрасту среди них девчонка девчонкой, хотя на вид ей было явно за двадцать, что-нибудь так двадцать два. И если б хоть кто-нибудь из них знал, какая она еще совсем глупая, как она еще совершенно ничего не понимает в женских делах, какая у нее неразбериха и каша в уме и на душе, как тяжко ей было нести ношу, которая возникла непонятно откуда и зачем, и не у кого было спросить, разобраться, понять, все девчонки-сверстницы ведут себя так (и она тоже), будто давным-давно все знают и понимают, и на все на свете им начхать с высоты дедушкиной печки, а в действительности вокруг сплошной туман, и все, что узнавала, ты узнавала как бы подслушивая, как бы где-то кто-то о чем-то нечаянно обмолвился, и ты подумала: а-а, вон, оказывается, как, а я и не знала. Конечно, на втором или на третьем курсе все эти знания пришли из книг, но книга — ей веры нет, не то что она врет, нет, а разве она разберется в тебе, подскажет что-нибудь, выслушает тебя? И главное — разве она поддержит тебя?

Задумавшись, Томка не сразу и поняла, почему в палате стало так тихо, — это, оказывается, приступил к обходу лечащий врач. Томка с удивлением и со стыдом даже, исподтишка следила за врачом: это был мужчина, который переходил от кровати к кровати, смело обнажал женское тело, щупал животы, груди, улыбался, шутил, и главное — женщины смотрели на него как на благодетеля, как на спасителя, а шутил он грубовато, солоно, не церемонясь, и Томка, чем ближе он подходил к ее кровати, тем больше сжималась вся от внутреннего протеста, стыда и страха.

— Сейчас к нам придет, — прошептала восхищенно Евдокимова. — Ох и Ефим Петрович, шутник… Но врач — лучше не найти. Первый специалист, это все бабы говорят…

И врач Ефим Петрович в самом деле вскоре подошел к ним, присел рядом с Евдокимовой.

— А тебя, подружка, будем выписывать, — как бы между прочим сказал он, осматривая Иру.

— Как выписывать? — протянула Евдокимова.

— По тебе твой Владик соскучился. Ты ж к нему чуть в окно не прыгаешь…

— Ой, я больше не буду. Извините, Ефим Петрович!

— Вот же неймется девкам! — усмехнулся врач сразу для всех в палате. — Только их мужики сюда загнали, они — опять к ним…

В палате негромко, но весело прыснули.

Шутя и подтрунивая над Евдокимовой, Ефим Петрович между тем быстро осматривал ее, и по тону его голоса, по плавным и спокойным движениям его рук, по мягкой снисходительной улыбке было видно, что он доволен состоянием Евдокимовой.

Томка потихоньку наблюдала за врачом, и внутри у нее все сжималось от страха, от чувства непонятной обреченности, которая навалилась на нее неведомо откуда, — она будто забыла обо всем, что случилось с ней, ей просто страшно было, что она лежит сейчас в больнице. И когда Ефим Петрович пересел от Евдокимовой к ней на кровать, Томка испытала острое чувство враждебности к нему и одновременно — покорности: мол, что хотите, то и делайте, а я все равно всех вас ненавижу…

— Ну, что смотришь сычом? — спокойно спросил Ефим Петрович. — Не нравлюсь? — И подмигнул Евдокимовой на соседней кровати. — Я уже староват для вас, — продолжал он говорить будто Евдокимовой, хотя давно уже сидел на кровати Томки. — Приди-ка я к вам с мимозами — «Иди за розами!» — скажете…

В палате снова прыснули, одна только Томка молчала.

— Или тебе не дарили цветов?

— Не дарили, — с вызовом ответила Томка.

— В следующий раз мой тебе совет: подожди, когда цветы дарить начнут, а потом приезжай ко мне. Цветы украшают нашу жизнь.

Томка не могла понять, то ли он издевается, то ли говорит всерьез, но на всякий случай сказала:

— Другого раза не будет.

— Вот это уже разговор. Авэ, Цезарь, моритури тэ салютант!

— Ой, что это? — улыбнулась Евдокимова. — Как красиво вы сказали, Ефим Петрович!

— Это клятва гладиаторов, — поднял назидательно палец Ефим Петрович. — Она помогает мне понять женщин, которые без памяти влюбляются в мужчин.

— Да, но как она переводится-то? — приподнявшись на локте, спросила Евдокимова, и умный человек Ефим Петрович, глядя в ее блестящие черные глаза, в которых полыхало ничем не прикрытое любопытство, подумал: вот эта нерастраченность детского наивного любопытства к жизни и делает из девчонок женщин. А вслух сказал:

— А переводится это так, товарищ Евдокимова: «Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!»

— Как? — переспросила Евдокимова, мгновенно просветлев лицом, — видно, не сразу запомнила слова.

— «Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя!» — повторил Ефим Петрович.