Простое море

— Норма. Демидов спрашивал, нужно ли подрабатывать машиной. У него руль заклинило на правам борту. Я ответил, что не надо.

— Почему так ответили?

— Он будет тянуть нас вправо. Это мне ни к чему. Час выигрыша во времени теперь не так уж необходим. Во-вторых, пусть у него люди отдохнут. Они не железные.

Каховский открывает глаза.

— В прошлом году — вас еще не было — мы снимали у Гогланда с камней одного немца. Здоровый пароходище, на три тысячи тонн. Подошли мы к нему в двадцать два часа с минутами. Тоже шторм, снег. У берега уже припай был. Он плотно сидел. Имел две пробоины. Часов пять мы его дергали в одиночку. Потом подошли два военных буксира. В общем, сняли мы его в десять утра. Потом два часа откачивали из него воду и заделывали пробоины. Немцы к тому времени ползали, как мухи по стеклу. Ни один бруса поднять не мог... Вот такая картина. Четырнадцать часов никто из нашей верхней команды не сходил с палубы. Работали как черти. Это с одной стороны. А с другой стороны — попробуйте вы этого же самого матроса заставить отстоять лишних два часа на вахте при совершенно нормальной погоде. Он разноется, как молочница, и заявление в судовой комитет напишет, что его эксплуатируют.

— И правильно, — возражает Август. — Самая тяжелая работа — это лишняя работа.

— Бывают, знаете ли, соображения высшего порядка, — говорят Каковский. — Приходится заставлять человека делать работу, которая ему кажется лишней. А практически — она необходима... Есть такое ходячее выражение: распустить вожжи. Вам оно известно?

Август настораживается.

— А почему вы меня об этом спрашиваете?

Каховский поднимается с ракетного ящика, становится рядом с помощником и продолжает так, чтобы не слышал рулевой:

— В конце декабря Гулин уходит от нас в Ленинградскую контору. Вам уже двадцать восемь лет, дело вы знаете, кое-какой опыт у вас есть. Попробуйте подобрать вожжи. Только всерьез. Когда вы сегодня пришли на судно, от вас разило сивухой. Я это замечаю не первый раз. Все чаще вы возвращаетесь с берега усталый, в мрачном настроении. Это заставляет меня думать, что у вас там не все в порядке. Я не считаю, что вам нужна какая-то особая помощь. Вы человек сильный, справитесь сами. Но так больше продолжать нельзя. Иначе я вынужден буду оставить вас вторым и просить себе другого старшего.

— Учту.

— Вот и хорошо. Извините за вторжение в вашу личную жизнь. Впрочем, она ведь не совсем личная. Какой-то стороной ваша личная жизнь влияет и на меня, и на матросов, и на тех людей, ради которых мы работаем. Правильно?

— Верно. Не в лесу живу, конечно... Третий от нас тоже уходить собирается, я слыхал.

— Намерен.

Каховский идет к своему излюбленному месту, садится на ракетный ящик и говорит:

— К нашему делу надо иметь призвание. Тут романтика очень своеобразная. А ему пальмы подай, остров Целебес и ручную обезьянку в каюту. Без этих атрибутов он романтику моря не приемлет.

— Подрастет, образумится.

— Хорошо, если образумится. У него слабый характер. Каховский закрывает глаза.

Уже совсем рассвело. Сквозь серые облака размытым пятном просвечивает солнце. Август запахивает полушубок и идет наверх определять место.

34

На «Аэгне» бодрствуют три человека: капитан, боцман и матрос Горбов. Он топит плиту на камбузе и кипятит воду.

Капитан с боцманом стоят в рубке, молчат и смотрят на море. Оно такое же серое, как и небо. С северо-запада идет крупная зыбь. Шхуна ритмично качается с борта на борт. Машина не работает. Непривычно тихо.

— Шел бы ты отдыхать, Григорий Семенович, — говорит Демидов. — Хватит, навоевался за ночь. Поспи до прихода.

— Это можно, — соглашается боцман. Он выходит на палубу, залезает в форпик, потом в трюм и снова возвращается в рубку.

— В трюме воды прибыло на пять сантиметров, — сообщает боцман.

— Полторы тонны. Ходу еще часа четыре. Значит, возьмем тонн семь. Пустяки. Не стоит авралить.

— И я так думаю, — говорит боцман и снова разглядывает море.

В рубку заходит Горбов. В руках у него чайник, стаканы, нож. Под мышкой буханка белого хлеба. Из кармана торчит колбаса.

— Стаканы не разбились. Три штуки, — говорит он. — Будем чай пить.

Боцман берет у него буханку и режет хлеб.

— А вы говорили, что не добросить против ветра, — вспоминает Горбов свой подвиг. — Выходит, можно добросить.

— Мало ли кто что говорил, — ворчит боцман. — Ты кричал, что пора к морскому царю в гости отправляться.

— Я молодой. Мне простительно.

— Паниковать никому не простительно. Скажи спасибо капитану, что у него нервы крепкие. Другой бы на его месте тебе шею свернул. Давайте, моряки, ешьте.

Боцман раздает хлеб и колбасу. Демидов берет свою долю и медленно, нехотя ест. Горбов быстро справляется с завтраком, забирает остывший чайник и уходит.

— Вы не переживайте, Василий Андреевич, — говорит боцман. — У всякого может быть такое. Что это за капитан без аварии? Главное — как из этого положения вывернешься. Что же касается помощника, то он по собственной неосторожности пропал. Ни к чему это было — канаты рассматривать. Все равно не помог бы.