Простая Душа

Покидая Москву, Астахов лелеял еще одну иллюзию – о неиспорченных провинциальных барышнях, простоте их желаний и открытости душ. Так оно в общем и оказалось, но далеко не в той мере, в какой он ожидал. Иллюзия вскоре развеялась почти бесследно, хоть сразу по приезде в Сиволдайск у него случился пылкий роман с аспиранткой местного университета. Тогда по всей Волге начиналась мода на брюнеток – Астахова поразили в самое сердце волосы, черные, как смоль, и медовый обрис зрачка. Он вдруг почувствовал себя совсем юным, только лишь начинающим настоящую жизнь, и легко закружил аспирантке голову столичным стилем и изяществом рассуждений. Потом их связало и общее дело, он использовал ее как провинциальную модель – заставлял ходить по улицам, делать покупки, торговаться и скандалить, наблюдал за ней с жадностью вуйариста, пытаясь взглянуть на мир ее глазами, изобретая все новые хитрости и приемы. Это чрезвычайно ее возбуждало неделю или полторы. Она не жалела сил и горела будущим романом будто бы наравне с ним, но потом как-то сразу остыла, и между ними не осталось ничего, кроме секса, который, надо признать, очень нравился обоим. Но этого казалось мало, Андрей был подавлен и удручен. Он даже забросил едва начатый опус и никогда больше к нему не возвращался.

«В наивной искренности провинции есть огромный потенциал, – писал он Николаю Крамскому, – но его трудно вызволить на поверхность». И добавлял тут же: «Короток, короток интерес провинциалки…» – будто стараясь свести все к шутке и не показать, что и в самом деле уязвлен. Вскоре, впрочем, время и речной воздух излечили его от хандры. Он научился не требовать многого от сиволдайских подруг и признал, что в целом они все же отзывчивее высокомерных москвичек. Он быстро вычислил сущность странного обаяния местных женщин – гибрид жизнелюбия и провинциальной расслабленности. Они будто черпали энергию у большой реки, которая всегда рядом и всегда готова утешить. Склонностью к утешению тут отличались все, что бывало назойливо и бывало смешно, но куда чаще оказывалось приятно. Вместе с тем, именно тут, без аляповатого столичного грима, была ясно виден безнадежнейший дуализм, от которого не уйти даже в самой возвышенной из историй. Астахов чувствовал это особенно остро, прогуливаясь по набережной теплым днем, наблюдая вереницы молодых мамаш – с безупречными лицами мадонн, прекрасных и недоступных, озабоченных лишь своими детьми и отвергающих с полслова все прочие смыслы.

Это они, думал Андрей, есть главный оплот косности и реакции. В них – отрицание неординарного; в них – трясина, животный инстинкт. И в то же время, именно они – носительницы любви, ее причина и ее источник. В этом главная ловушка мироздания, и она же – главная его насмешка. Остальное вторично, ибо ничто не вдохновляет на созидание так, как любовь.

Может и мне не хватает вдохновения? – подшучивал он над собой с невеселой усмешкой. – Может, его и вовсе нет, а есть лишь тяга к черканию строк? Ее создает какой-то внутренний mobile непонятного свойства, и это тревожно, ибо он не вечен. Или это я не вечен, а ему все нипочем? В любом случае, тут никто не подскажет. А ведь это – большой, большой вопрос!

Глава 18

Покончив с завтраком, Андрей Федорович вновь прошелся по всей квартире, с неудовольствием поглядывая на часы. До встречи, от которой он не ждал ничего хорошего, оставалось не так уж много времени. Ему предстоял решительный разговор с любовницей, врачом-педиатром Анной – он собирался расстаться с ней и как раз сегодня хотел ей об этом сообщить. Как и все мужчины, Астахов не выносил объяснений и сцен, а при мысли о возможных реакциях – слезах, жалобах и упреках – у него заранее сводило мышцы лица.

Делать, однако, было нечего. Он быстро оделся, хлопнул себя по карману, проверяя, на месте ли ключи и бумажник, и вышел из квартиры, легко тронув пальцами индейский амулет – деревянные стрелы на кожаном ремешке. Когда-то он привез его из Мексики и с тех пор с ним не расставался. Прикосновение к темному дереву будто устанавливало контакт с духами и тенями древнего мира, но сегодня даже и это едва ли могло сулить удачу. Андрей Федорович криво усмехнулся и поспешил вниз, стараясь не споткнуться на выщербленных ступеньках.

В подъезде стоял запах подземелья – где-то там внизу, быть может, до сих пор еще поскрипывала большая дыба и хранились орудия для вытягивания жил. На эти мысли наводила и проволочная сетка тюремной территории, что начиналась прямо во дворе, в пятнадцати шагах от задней стены, примыкая к зданию бывшего КГБ. Андрей не раз представлял себе, как сталинские следователи, получавшие здесь жилье, глядели на прогулки арестантов из окон своих просторных квартир – связь между жертвой и палачом не должна была прерываться ни на миг… При этом, собственные его окна выходили на другую сторону, и, как выглядит тюрьма на самом деле, он не имел ни малейшего понятия.