Проснуться живым

Мой «кадиллак» был припаркован двумя кварталами дальше, но добраться до него было парой пустяков после того, как я перемахнул через ограду. Не совсем помню, как я это проделал, но все произошло, по крайней мере, на той же скорости, что и моя первая попытка. Возможно, практика помогает достичь совершенства, а может быть, в моей крови было такое количество адреналина, тироксина и еще невесть чего, что я смог бы пройти сквозь ограду с такой же легкостью, как перебрался через нее.

Приземлившись на тротуаре, я быстро побежал к углу, чувствуя себя великолепно, если не считать мыслей о том, что в моей крови, помимо адреналина и тироксина, кипит кое-что еще.

Эти мысли преследовали меня, когда я выехал на шоссе и, пренебрегая ограничениями скорости, направился в сторону Лос-Анджелеса.

Они продолжали сверлить меня, когда я, миновав Гражданский центр и лос-анджелесское полицейское управление, свернул на шоссе в Санта-Ану, и все еще оставались у меня в голове, когда за милю до поворота на Уайлтон я, ощущая тонкую пленку пота на лице и странное ледяное напряжение под кожей, понял, что сижу в чем-то мокром. Посмотрев вниз, я обнаружил, что это лужа крови.

Глава 21

В течение этой краткой поездки, одолеваемый мыслями о «соке» Кэссиди, я пытался сосредоточиться на других вещах. Иногда мне это удавалось. Особенно когда я вспоминал последний взгляд на цветной телевизор в гостиной Дейва. В кадр попали все девушки, или по крайней мере большинство, уже не марширующие друг за другом, а сгруппировавшися на траве. Я заметил слева рыжеволосую Дайну, а рядом с ней маленькую, но изобилующую округлостями фигурку Ронни, однако прямо перед камерой оказалась высокая и стройная Лулу с шоколадной кожей, черными волосами и глазами, а также грудями, настолько высокими, тяжелыми и полными, что их фотографии можно было смело посылать солдатам, матросам и морским пехотинцам США, дабы помочь им выигрывать и предотвращать войны, как я подумал, впервые увидев Лулу.

Теперь же мне пришло в голову, что эти великолепные шары могут начать третью мировую войну, если только она уже не началась. Ибо за секунду до того, как кадр сменило изображение церкви Второго Пришествия с ее золотым крестом и отдаленной, но вполне узнаваемой фигурой Фестуса Лемминга у открытых дверей — тощей, угловатой и неподвижной, как крест над ней, — Лула ухватилась обеими руками за зеленый свитер и спокойно стянула его через голову.

Впрочем, я мог только догадываться, проделала ли она эту процедуру до конца, так как сцена внезапно сменилась куда менее привлекательным изображением пастора Лемминга, и американцам пришлось ограничиться зрелищем Лулу с поднятыми руками и вывернутым наизнанку свитером, скрывающим красоту ее глаз, бровей и улыбающихся губ, но одновременно подчеркивающим высоту, вес и округлость покачивающихся грудей.

Они были обнажены не полностью. В противном случае перегорело бы множество предохранителей, если не в телевизорах, то в людях. Их наполовину прикрывало кружевное приспособление, почему-то напомнившее мне пращу, которой воспользовался Давид, поразив Голиафа. Хотя в данном случае Голиаф, по-моему, вышел бы победителем.

Нажимая на газ по пути в Уайлтон, я все сильнее ощущал странное напряжение. Я не мог определить, что меня беспокоило больше: то, что начала делать или уже сделала Лула, и возможность того, что остальные девушки последуют ее примеру, оставшись почти или полностью в чем мать родила, или Фестус Лемминг; угрюмо взирающий на мир со ступеней своей церкви. Фестус Лемминг, столкнувшийся с тем, что он проклинал и отрицал всю взрослую жизнь — с грязью и непристойностью женской наготы.

Мне казалось невероятным, что Лемминг когда-нибудь видел обнаженную женщину. Если случилось то, чего я опасался, то ему пришлось либо закрыть глаза или отвернуться, либо созерцать не одну, а сразу десять неодетых персон женского пола, и притом невероятно соблазнительных и сексапильных. Такое чудовищное зрелище могло обернуться для него ужасным шоком и напрячь до предела каждый нерв в его и без того изношенной нервной системе.

Более того, Фестус был человеком, который охотно запретил бы людям раздеваться догола не только группами на публике, но и поодиночке, в своей квартире, и даже в большой ванне — вроде той, что была в «хижине», где я оставил Реджину Уинсом. Какой же удар получила бы его праведность, если бы подобное произошло в тени святой церкви, на лужайке самого Бога?

При мысли об этом я содрогнулся. Я сомневался, что Лемминг вырвал бы себе правый глаз, даже если эта привлекательная процедура и была рекомендована Священным Писанием. Я вообще сомневался, что он вырвал бы что-либо, принадлежавшее ему. Однако я был уверен, что «самый святой пастор» способен на многое другое, как и его стадо добродетельных «леммингов», если это им позволит время, место, обстоятельство и настроение.