Как долго они длились – несколько месяцев или несколько лет?
Я осталась совсем одна. Уинкрофт стал моим чертогом, где я властвовала безраздельно, моей крохотной личной вселенной. Одиночество было безбрежным. Гэндальф был дома, но с лаем пятился от меня всякий раз, когда я пыталась погладить его, – будто чувствовал, что я не вполне реальна. Я бродила по скрипучим коридорам и затхлым комнатам, разговаривала с чучелами оленя и медведей гризли. Перечитала все книги из библиотеки БВО Берта, повалялась на всех кроватях, диванчиках и коврах, парадных столах, подоконниках и крышках роялей. Посмотрела все до единой телепрограммы, шедшие по всем кабельным каналам. Объедалась шоколадом. Играла сама с собой в скребл и в шахматы, пела вслух популярные композиции. Рисовала все подряд: глаза, лица, пейзажи, тени. Сочинила вымышленный саундтрек, стихи к песне из несуществующего четырехчасового фильма о конце света под названием «Последний день жизни Нэда Громби», записывая безумные строки о любви и смерти, войне и мире где попало – на обоях, на полу, на потолке. Уинкрофт был моим подземным переходом, расписанным моими граффити. Я зажмуривала глаза, чтобы отогнать оглушительную тишину, и принималась копаться в воспоминаниях о прошлой жизни, словно среди них был спрятан ключ от двери, которая могла куда-то вывести.
Я ходила в гости к старикам. Это стало моим любимым занятием: каждый из них тоже был заперт в своем собственном Никогда, в непроницаемом коконе из повторяющихся дней и одиночества. Я повадилась звонить к ним в двери, уверяя, что заблаговременно продаю рождественские календари, которые выпускает моя церковь. Я ела фруктовые кексы, гладила дряхлых собак, от которых разило псиной, пока те не уходили прочь, передергиваясь. Я пила странно пахнущий чай, смотрела телевизор, дышала застарелыми запахами, которые хозяева давно перестали замечать. Но главное, я слушала их истории. Я продиралась сквозь неуклюжие нагромождения бородатых шуток и запутанных рассказов о покойных мужьях, о слабеющем здоровье, о детстве с тафтой и молоком по десять центов.
Иногда я думала, что, если остаться в Никогда одной до скончания веков, я стану похожа на древнего странника со сбитыми в кровь ногами и загрубелыми руками, бредущего по обочине дороги, нагруженного историями и секретами всего мира.
Что ж, по крайней мере, я стану мудрой.
И каждый раз, когда я выслушивала очередную историю о разорванной помолвке, об умершем ребенке, о кошке, надвигался распад. Это всегда происходило на ровном месте – я даже вздрагивала от неожиданности. Бесшумно трескались стекла во всех окнах. С грохотом падала висевшая на стене семейная фотография, и взгляду открывался нестерпимо яркий – на фоне выгоревших обоев – прямоугольник, сорок лет не видевший дневного света.
– Да что же такое творится? О Иисус!
У миссис Кан все началось с негромких хлопков.
– Опять еноты пробрались в дом, – проворчала старуха, плотнее запахивая халат.
Затем из кабинета донесся вскрик. Я бросилась туда и, к своему изумлению, обнаружила, что снежные шары из ее знаменитой коллекции – подарки Пола, старинного поклонника, – один за другим взрываются, точно гранаты, а комната усеяна снегом, осколками стекла, обломками пластиковых Санта-Клаусов, Эйфелевых башен, соборов Святого Петра и залита водой.
Миссис Кан закрыла лицо руками.
– Это светопреставление!
Разумеется, я замечала признаки упадка и прежде. Дома, у мамы, и тогда, в «Рубке». Я не знала, почему это происходит и что это значит, но стоило мне покинуть Уинкрофт, как мир вокруг меня начинал разваливаться на куски.
Это всегда приводило меня в ужас. Я убегала, торопливо бормоча извинения и обещая вернуться завтра, а миссис Кан, мистер Эпплтон, миссис Яновиц, мисс Беллосси, совершенно обескураженные, оставались, кряхтя, разглядывать гниль, плесень, трещины, костяными пальцами протянувшиеся по оконным стеклам. Примчавшись в Уинкрофт, я принималась прочесывать участок и парк в поисках Хранителя. Мне хотелось бросить ему вызов, потребовать ответа на вопрос о том, что происходит.
Но к моей досаде, он ни разу не появился именно тогда, когда мне было нужно его увидеть.
Масштабы разрушения, казалось, все возрастали. Что все это значило? Никогда схлопывалось, как черная дыра? Время, отведенное на голосование, истекало? Неужели причина всего этого – то, что случилось с Джимом?
Эта мысль пронзила меня, точно удар током.
Джим. Все это наверняка из-за Джима.
И вот наступил день, когда Уитли не стала никуда уезжать.
Я нашла ее наверху, под одеялом, с опухшим от слез лицом. Она смотрела «Смертельное влечение» в ноутбуке. Я уставилась на нее, не веря своим глазам. Так, наверное, чувствует себя выживший после кораблекрушения человек, который натыкается на товарища по несчастью, вынесенного волнами на этот же необитаемый остров.
Уитли послала мне сердитый взгляд:
– Оставь меня в покое, Би.
Я боялась спугнуть ее и сделала то, что она просила. Заварив чай, я молча оставила кружку на прикроватной тумбочке и выскользнула за дверь.