Прошлым летом

Я показал — по ржи и кустарнику уже стлалась тень, только высокие деревья были освещены. В их толпе выделялись розовый ствол березы и тёмно-красные ели, да из-за еловой чащи, с дороги, ложился резкий, как от близко поднесенного фонаря, свет, далеко отбрасывая тени придорожных тополей. Возле крыльца росли маленькие сосенки; ветви с большими зелеными пальцами были подняты вверх, будто они пробуют что-то на вес.

Тут из сеней вышел дед Ларион.

— Места у нас знаменитые! — радостно закричал он. — Богатейшие леса! И еще — не знаю, слышали вы, а может, нет, — растет у нас такой корешок, внутри красный, а кто его съест, станет обратно молодой.

— Женьшень, что ли? — удивился я. — Да нет, тот на Дальнем Востоке.

— Не шеньжень, а называется долган. Верно говорю. Знакомый лесник сказывал. Прошлую осень идет лесом и видит — человек копается. Подходит осторожно, а это хорошевский аптекарь Моисей Осипыч. «Что, спрашивает, роешь здесь, Моисей Осипович?», а тот отвечает: «Целебные, отвечает, корешки рою». Вот!

— Попросил бы у него корешочек, — сказал я, улыбаясь.

— Ты думаешь, не просил? Просил. Как же! — заволновался дед. — Ну, только аптекарь у нас скупой. Все мне выносит капли от ревматизма, а они горькие и воняют мышью. Тьфу!

Я не выдержал, рассмеялся, и дед обиделся:

— Смеешься? Прожил без году неделю, а насмехается над старым…

Ворча, он ушел в избу.

Я почувствовал, как на колено легла маленькая рука.

— Вы не сердитесь, дядя, — тихо сказал Вася, — дедушка добрый.

Взятка

Бабка Алена пришла утром. Она сидит на скамье у двери, опустив руки. Уже говорили о погоде, об урожае, о том, что у деда Лариона спину ломит и к делу и не к делу, а у бабки Алены ноги согреваются только летом в валенках. Но все это были присказки. Мы ждем.

— Не обойтиться мне без лесу, — говорит бабка Алена, — ну, никак! Надо бы три бревна поменять, залатать бы крышу, да хорошо бы еще сделать хоть две ступени — с крыльца лазаю задом, как маленькая.

— А вы напишите заявление в сельсовет, — говорит Вася.

— И то! — соглашается дед Ларион. — Он тебе и напишет. Шустрый мальчонка.

— Снесла заявление в сельсовет, — продолжает бабка Алена, — а только что ж… Председателю я ни жена, ни сестра, ни свояченица…

— Ну… — пытаюсь я спорить, но бабка Алена не слушает.

— Купила ему пол-литра, — говорит она.

Вася не смотрит на меня, опустил голову и теребит пояс; уши у «его красные, раскаленные. Бабка Алена сидит скорбящей божьей матерью с иконы,

— Ну и что же?

— Не взял, — скорбно говорит бабка; по ее желтому лицу медленно катится светлая старушечья слеза.

Мы с Васей переглядываемся и тихонько смеемся над бабкиным горем.

— А-яй-яй! — удивляется дед Ларион. — Не взял? Человек не пожелал водочки!.. Ай-яй-яй!..

Весь день мы с Васей удим рыбу.

Солнца сегодня нет, но тепло пробивается сквозь облака. Песок у воды намокает, темнеет и отлого уходит в реку; а там уже отражения облаков движутся по воде и «в видно рыжего песчаного дна. Дальше отражаются высокий, заросший травой берег и деревья. Но сквозь отражения проступают темные пятна водорослей.

Там, где водоросли поднялись наверх и зазеленели, дрожат светлые струйки течения. Полевой ветер дует с высокого берега, и беззвучные длинные волны добегают до песка, отходят и встречаются с новыми, и оттого мерцают отражения неба, берега, облаков. Вся река в мелких кругах: то стрекоза коснется воды, то малек выскочит, булькнув, то мошка сядет, то упадет полевое семечко. Появляется и проплывает желтый ивовый лист, и тогда видно, что течение быстрое.

Домой возвращаемся пропахшие рыбой и тиной. Вася несет низанку окуней и плотвы. Из соседнего дома бежит полосатый кот Фомка, загораживает дорогу, жалобно мяучит. Прогнать кота невозможно: он то забегает вперед, то плетется сзади, пронзительно вымаливая подачку.

Перед вечером является бабка Алена и сообщает, что председатель дал лесу, бревна привезли к самой избе.

От радости на бабкином лице выступило множество морщин, словно за это время бабку испекли в печке.

— Всегда вы так! — укоризненно говорит Вася. — Только клеветаете на людей…

Бабка Алена так радуется лесу, что не обижается и даже смущается.

— И-и, миленький! Разве я что? Полста лет прежде и я была сладенькой. А после сунуло меня в жизнь, как в бочку с рассолом. Вот оно и вышло — соленый огурец!

— Добрая закуска огурец! — шутит дед Ларион.

— А то как же! — отвечает бабка Алена. — Думала, больше не увижу урядника, а тут пришли эти поганцы.

Поганцами бабка называет фашистов, и мы знаем — сейчас бабка расскажет, как при немцах иуда староста требовал, чтобы от двух кур она сдала сотню яиц. И было бабке Алене впору самой нестись…

Мы не раз слышали это, и я тихонько дергаю Васю за рукав, а он, умница, говорит:

— Дядя Дима, а дядя Дима! Не забыть бы верши проверить, а то вынет рыбу кто-нибудь.

Тут бабка и попалась.

— А что ты думаешь? — говорит. — И вынут. За милую душу.

Мы с Васей сейчас же за дверь, в сенцы. А когда минуту спустя с удочками проходим мимо дверей, слышу, как бабка Алена спрашивает:

— Даром потратилась на водку. Куда ее теперь? Твой квартирант-то как, пьет?