Прошлое и пережитое

Весной манила к себе Волга, сначала бурно-стихийный ледоход, который теперь уже никогда не увидишь. Плотины сделали свое дело, превратив реку в цепочку озер, или, как теперь называют, пресноводных морей. После ледохода – сплав. Барки, плоты, с романтичными кострами на них, пляшущими тенями невыразимых людей, иногда песней, и тихий плеск, ритмичный и нежный, успокаивающий и призывный. Шлепали еще пароходы своими плицами, а в густых липах столько беспокойного цвирканья, мелодичного посвистывания, а вечером соловьи. Все было – юношеская чистая любовь, восхищение красотой природы и работа усидчивая с полным сознанием того, что мы будущие учителя, воспитатели молодого поколения. Не было среди нас пьянства, азартных игр в карты, пресекались все неэтичные поступки, сплетни, пересуды.

Наступили выпускные проверки, в те годы не было экзаменов в том понимании, как это было до революции, и в том, какое оно приобрело в наши дни. Не было зубрежки по учебникам, потому что не было учебников. Не все, может быть, формально, хорошо знали, но умели читать научные книжки, выбирать, что нужно, привыкли размышлять и рассуждать.

Общественная жизнь этого последнего года учения в педагогическом техникуме запомнилась мало, хотя я был председатель студенческого комитета. Было очень большое уважение к преподавателям, поэтому не было конфликтов. Не помню, чтобы возникали они при распределении мест в общежитии, распределении стипендий, все было очень открыто, без замалчивания и секретов.

Выпускной вечер, сбросились, сколько могли, чтоб устроить чай, пригласить оркестр и потанцевать. Сфотографировались, обещали друг друга помнить, переписываться и разлетелись в разные стороны. Потом я встречался с Комочковым Алексеем больше, чем с другими, потому что поступили той же осенью в Ярославский университет. Случайно в Ленинграде в 1988 году встретился с Иваном Ларичевым, который стал не педагогом, а эстрадным певцом. С Иваном Ханаевым, который пописывал стихи, будучи студентом, а потом стал профессиональным литератором. Во время подготовки выпускного вечера произошел трагикомический случай. Девицы накануне съездили за город и набрали ворох полевых цветов. Я славился, как умелец компоновать букеты. Ведро с водой и цветами водрузили на окно второго этажа, которое выходило в тихий глухой переулок. Девицы приносили банки, я делал букеты, когда все цветы были распределены, оставшуюся воду я с маху выплеснул в переулок, и надо же именно в этот момент проходить какой-то даме. Она чуть не испортила весь вечер, а уж настроение почти испортила, обозвав нас всякими обидными словами и требуя наказания хулиганов, но их, честное слово, не было.

Ил. 2.2. Володя Иванов в толстовке, как он её назвал. Фотография 1924 года

После домашнего совета решено, что я должен продолжать образование. Сестра Людмила учительствовала, брат Сергей работал в музее, сестра Настя тоже будет помогать. Летом я работал в Ростовском музее, выезжал с археологической экспедицией Д. И. Эдинга на раскопки Сарского городища. Кое-как на мой заработок меня экипировали, гордостью была новая толстовка, сшитая из какой-то густо-зеленой ткани атласного типа. В ней торжественно сфотографировался и уехал в Ярославль подавать заявление на педагогический факультет Ярославского университета. Собеседование со мной вел ректор Павел Никодимович Груздев. Он знал меня по техникуму, так как преподавал исторический материализм. Собеседование было чисто формальным, и он, поздравив меня со студенческим званием, сказал, чтоб я 1 сентября приезжал.

Поселился я в студенческом общежитии на втором этаже, в комнате на троих. Хотя обстановка была крайне убогая, но это было много лучше, чем прошлый год в комнате на 12 душ. Мне было уже 19 лет, и обстановка студенческого бытия захватила. На лекциях было необычайно интересно. Наиболее интересные предметы, вернее, лекции, подробно конспектировались. Запомнилась колоритная фигура слепого Бочкарева, всегда сопровождаемого довольно бесцветной, но, как говорили, преданной ему, женщиной. Он говорил громким голосом, формулировал четко, и его записывать было легко. Он характерно говорил слово «тысяча», в его произношении это была «тыща» с ударением всем голосом, а так как хронологических дат с этим словом было много, то «тыща» служила своеобразным рефреном. С интересом слушали Радцига, он читал скучнее, но все было настолько ново, захватывающе, что ловилось, воспринималось и живо обсуждалось.

Общественная студенческая жизнь била ключом, искались новые формы преподавания, проверки знаний. Особенной популярностью пользовался семинарский метод, метод кружков по отдельным темам.

Студенты написали шутливую оперетку в стихах на тему нашей учебы и жизни, переложили на популярную музыку опер, романсов, оперетт. Она пользовалась большим успехом. В частности, над кружками иронизировали так: выходил солидный старец старопрофессорского вида – Ученый ГУС, что значило Государственный ученый совет, и представлялся студенту: