Был у нас в батальоне в годы войны один мальчик приблудившийся. Мы тогда в верховьях Волги воевали, в Калининской области. Лет восемь ему было. Родители у него, как видно, погибли, ушли в лес и не вернулись. Там, в тех краях, было много партизан, и немцы жгли деревни. Вот люди и уходили в леса... Он потом парень хоть куда стал, подрос! Шинель у нас ему сшили, сапоги... А вначале — так было.
Стало нам известно, что часть наша должна в скором времени вступить в бой. Об этом сразу все узнают: комиссии приезжают разные, начинают пополнять боеприпасы. Сухарей каждому по пачке, по две...
Командир полка, человек сурово-требовательный, строгий, как увидел у нас этого парнишку, ох и рассердился же! Он прав был, конечно, не забавами занимаемся, не такое время! Приказал немедленно же передать мальчика местным властям.
А мы уже и привыкать к нему начали. Но парнишку в бой не потащишь... Ночью выступать нам.
Сдали мы мальчика в местный сельский Совет. Обо всем договорились с председателем. Проявить обещал заботу.
Комбат наш уж больно за него переживал. Крепко к нему привязался. Злой ходил, скучный, кричал на всех и здорово к нам придирался...
Совершили мы марш. Без больших привалов шли, километров, может, шестьдесят бросок сделали. Остановились на ночлег в лесу. Совсем уже темно было, когда пришли на место. Ночью уже пришли, поздно.
II нот утром пошел наш повар кашу варить. Открыл кухню, а мальчик тот на дне котла лежит, калачиком свернулся. Спит. Тоже, должно быть, намаялся за день... Один лишь чубчик белый торчит.
Повар решил никому не говорить пока. Старшине только одному рассказал. Оба они у себя его припрятывали пока. Когда оп отвинтил крышку, залез туда, в эту полевую кухню, и притаился там, спрятался, никто этого не знает. Так это и осталось невыясненным.
Повар потом долго оправдывался. Он, мол, залез туда еще с вечера, перед тем, как нам выступить...
Все обошлось потом. Все сделали вид, что ничего не произошло, что так и надо. Да и комбат наш, когда увидел его, маленького и сразу растерявшегося, удивился, но тоже сделал вид, что он забыл уже и про деревню и про председателя, с которым сам же договаривался. Старшине наказал только, чтобы парнишка этот пока что на глаза полковнику не
попадался.
Так он, паренек этот наш, в полевой кухне и приехал с нами на фронт, так он у нас и остался. Прилепился, прицепился. Прижился и жил у нас в части, делил с бойцами и кров, и пищу, и ложе в землянке, пока шла война.
В НАШЕМ ДВОРЕ
Лешка наверх, на кладку влез, Филька — он долговязый, он и тут сумел перехитрить, перерасти своего старшего брата,— услужливо подает ему снизу кирпичи. Мигом забросили все свои игрушки и самокаты.
Бабка обед им прямо на стройку приносит.
Особенно Филька этот меня удивил. О Лешке я не говорю,
Лешка всегда был трудолюбив, вечно копался в своем песочке в углу двора. Ну а от Фильки я этого не ожидал, несмотря на свой драчливый характер, Филька все больше дома сидел. А сегодня утром выхожу, а Филька этот, маленький, уже во дворе, с ведром и совком стоит возле этой ихней кладки. Шмыгает своим красным носом и говорит мне:
—
Так и сказал: детей.
Долго я не понимал, в чем дело, с чего бы у ребят такой задор появился?
А оказывается, экскаватор за стеной у нас вторую неделю копает...
ВОВКА ПРИЕХАЛ
В одном южном селе живет у меня маленький племянник. Очень хороший, умный, но довольно упрямый парнишка. Его зовут Вовкой. Целый день он играет где-нибудь в углу двора, возле своего дома. Всегда один и всегда молча.
Этим летом Вовка с отцом приехал в Москву. С вокзала мы взяли такси и поехали к нам, на Ленинские горы. Вовку мы нарочно посадили рядом с водителем, чтобы лучше видел. Спрашиваю я, нравится ли ему Москва. Он сначала промолчал, вроде как раздумывал, отвечать ли ему, потом сказал, что дома маленькие. Но в это время как раз приехали мы в район, где дома восьмиэтажные и выше. Тут уж и он не мог сказать, что они маленькие.