Прощание с миром

— Говорит, что это так давно было... Он говорит,— кричал уже переводчик (плеск и постукивание мотора мешали нам),— что хорошо знал синьора Горького и всю его семью знал...

— Рыбу ловил с Горьким! — стараясь перекричать рев катера, приложив рупором руку, трубил переводчик. И показав на моториста: — Сам был тогда еще молодым человеком.

Моторист ждал переводчика, потом, как-то обрадованно засмеявшись, опять стал о чем-то рассказывать. Рассказывал и смеялся.

Был он сед, с крепкой красной грудью, круто выпирающей, вылезающей из отвердевшей выбеленной солнцем рубахи. Лицо тоже красное, глаза голубые, блеклые. Старик. Обыкновенный простой лодочник, рыбак. Таких я видел в Балаклаве.

Признаться, я не знал: верить ли мне в то, что он говорил. Очень уж все это было неожиданно.

— Что он такое сказал? — спросил я.

— Он рассказывает, как один раз они даже поймали с синьором маленькую акулу...

Акула эта была всего мне дороже.

Никогда, как видно, ему никому не приходилось про это рассказывать... За много лет мы были первые русские туристы в Италии.

Старик показал мне хорошо видимый с моря, стоящий па виду дом, где одно время гоже как будто бы жил Горький. Красные степы гостиницы «Эрколяно».

Яне жалел, что побывал на Капри...

УЗЕЛОК

Мы уже и на Капри были, и Рим посетили, вплоть до самого залива Салерно ездили, через Амальфи, Сорренто. Не видел я пока только самого Неаполя... Вспоминаю, что, когда мы прибыли в Италию, над бухтой в Неаполе стоял пар. Весь этот котел парился. Мы ничего не видели с корабля, Неаполь лежал в тумане. Только вокруг нас, высоко над этим паром, вставали горы. Пароход пятые сутки ждал нас в порту, а я тем временем бегал по склонам Везувия и по узеньким улочкам Помпеи.

Отходили мы сегодняшней ночью, и этот вечер наш был последний... (Иные из нас кидали в фонтан монетки, чтобы как-нибудь приехать сюда еще раз!) Днем накануне мы выбрались в город, но ненадолго. Успели побывать только на улице Виктора-Эммануила.

Все разошлись мгновенно. Город еще не спал и весь сиял огнями. Высоко на холме, где-то на половине горы, светилось здание с портиком, подсвеченное снизу.

Сразу же, как только я вышел, за меня ухватились две боящиеся за себя туристки наши.

Они обрадовались, крепко вцепились в меня, столь крепко, что я это сразу почувствовал. Вырываться мне было бесполезно. Они были рады... Как ни говори, а уже ночь, а город и чужой и незнакомый.

Мы шли, ощущая тепло накаленного, остывающего камня.

Особенно красивы были окна — небольшие, цельные, без переплетов. В своих пропорциях необычайно точные.

Не окно, а произведение искусства. Кто все это строил?

Должно быть, меня больше всего радовало то, что не надо заходить в магазины. Их давно закрыли. Не приходилось думать о том, как истратить деньги, валюту. Деньги эти здорово мешали нам, лучше бы нам и не давали их вовсе!

Но теперь магазины были закрыты... Никуда не надо было заходить. Не успел я вчера с трапа слезть, как с меня, за несколько жалких видов Неаполя, содрали крупную сумму.

Мы прошли немного и попали в одну галерею, потом в другую. Те же улицы, но только остекленные, освещенные сверху... Попали в одну галерею крытую и в следующей, в соседней (опять прошли каким-то переулком), увидели толпу, живую, волнующуюся. Сверху, с громоздкого балкончика, падал на нас необычайный, великой красоты голос. Мы открыли рты и забыли, куда мы шли...

Черноволосый невысокий парень стоял на балконе. Он пел.

У него в руке качался микрофон.

До поры, пока мы не вошли в эту галерею и не увидели этого парнишку, все было правдоподобно. А тут... Будто мы вступили с ним в иные сферы.

Он даже и не пел. Он держал в руке микрофон и, время от времени перенося его из одной руки в другую, приближал его к губам и говорил одну фразу, одну ноту, а потом смеялся... И толпа людей выла от восторга.

Но я ни на что не смотрел. Я- слушал.

Да именно гак он и делал, этот малый в парусиновых штанах, там, на этом тесном балконе. Он только подносил микрофон к губам, ко рту. Будто дразнил. Показывал куда-то на балкон другого дома и пел одну лишь фразу.

Старый рабочий, человек в грязной блузе, стоящий рядом со мной, держал на руках девочку, и по щекам его катились слезы.

Может быть, он пел так уже давно и теперь только повторял. Яне знаю, мы только пришли. Яслышал всего только несколько звуков, одну ноту. И вот я и теперь закрою глаза и вижу все это.

— Энрико, Энрико! — требовали вокруг. А может быть, они кричали: «Эрнесто, Эрнесто!»

Мы не могли, к сожалению, стоять здесь долго. Мы спешили, хотя должны были понимать, что лучшего мы ничего не увидим... И тут на наших глазах произошло следующее: этот парень повис на руках. Он спрыгнул с балкона и, прижимаясь, лепясь к стене, стал сбегать вниз, все вниз по тротуару. А за ним бежали люди, пытаясь его вернуть, догнать. Может быть, они хотели понести его на руках?

Мы этого не поняли.

И когда мы уже уходили, вслед нам, с балкона донесся другой и новый. Еще более прекрасный голос. Но мы уже не оглядывались, понимая, что, если оглянемся, новее не уйдем.