Прорыв. Боевое задание

А когда услыхал, Андреева словно пружиной подбросило. Каким-то обостренным зрением он увидел, что весь взвод, разбросанный по зеленому полю, остановился, замер, и внимание всех обращено в центр, где лежал Афанасьев. Васенев бегал взад-вперед по дороге и, размахивая руками, кричал:

— Осторожнее! Я приказываю — осторожнее!

Но и без этого призыва все понимали, что надо осторожнее, потому и не могли бежать на помощь пострадавшему. Женька лежал на земле, истекал кровью и слабо стонал.

Наконец, Андреев плюнул на осторожность и ринулся к Афанасьеву. Бежал и не думал, что в любую минуту может сам подорваться на мине. Хотя в этом месте поле проверено, однако кто может поручиться, что где-нибудь под широким листом репейника не притаилась такая же мина-пудреница, на которой покалечился Афанасьев?

К Афанасьеву спешил еще Мишка Качанов. Он скакал по полю, как козел, делая двухметровые прыжки. Васенев грозно потрясал кулаками, бессильно ярясь на Мишку:

— Назад! Назад!

Но Качанова уже никакая сила на свете не могла повернуть назад. Возле Андреева он перевел дыхание и сознался:

— Натерпелся же я...

Лицо у Афанасьева стало бледным, щеки как-то враз ввалились. Взрывом «пудреницы» разнесло левую ступню. На земле скопилась лужица крови. Сержант стянул голенище сапога, перетянул ремнем ногу у колена.

— Бери подмышки, — приказал Качанову, — а я за ноги.

Они подняли теряющего сознание Афанасьева и понесли к дороге. Там все еще суетился лейтенант.

— Сюда; сюда кладите, — распорядился он, — чтоб ноги кверху.

Взвод сгрудился возле раненого. Глядели на него с сочувствием. Андреев приказал Трусову:

— Беги в роту, скажи старшине, чтоб подводу дал. Живо!

Трусов щелкнул каблуком, и сержант невольно обратил внимание на его сапоги. Голенища лихо сведены в гармошку, будто их хозяин собрался на вечеринку. Пилотка на ухе держится чуть-чуть, того гляди упадет. Шик. Когда Трусов убежал, Васенев отозвал сержанта в сторонку и сказал зло:

— Я ж говорил!

— Что?

— Это самое, — и кивнул на Афанасьева.

— Не пойму.

— Потом поймешь... Я к Курнышеву. Отправишь Афанасьева, веди взвод домой.

Затем, повернулся к Качанову, который скручивал цигарку, разжившись табачком у прижимистого Ишакина:

— Тебе хочу сделать замечание.

— Слушаю, товарищ лейтенант.

— Впредь раньше батьки в пекло не лезь. Хватит с меня одного «ЧП».

Мишка округлил глаза.

— Ты мне глазки не строй, я ведь не девушка.

— Я и не строю.

— Другой раз повторится — всыплю. Там был сержант, без тебя мог обойтись.

— Вообще-то он был не лишний, — заступился за Качанова Андреев. В разговор вмешался Ишакин:

— Михаил — парень верняк. Зря вы его шухарите, товарищ лейтенант.

— Адвокат нашелся, — усмехнулся лейтенант, — и слова-то у тебя, Ишакин, сорные, как репьи — верняк, шухарите.

— Какие есть, — обиделся Ишакин.

Васенев повернулся к сержанту.

— Значит, я у Курнышева. Не задерживайтесь. Мишка, когда лейтенант отошел на расстояние, сплюнул с губ крошки табака и проговорил:

— Я думал спасибо скажет, а он всыпать пообещал. Чудеса в решете. Ответь, сержант: он когда-нибудь человеком будет?

— Обязательно. Только давай помолчим для ясности.

— Давай, — согласился Качанов и сунул Андрееву треугольничек письма. — Прочти, полезно знать.

Андреев взял письмо и прочел адрес: полевая почта такая-то, Афанасьеву Евгению Федоровичу.

Письмо писано химическим карандашом. Когда его слюнявили, тогда карандаш писал фиолетовым цветом, а высыхал — серым. Полная пестрота, к тому же и почерк корявый — каракули на каракулях. Григорий прочел:

«Здравствуй, Женя! С поклоном к тебе пишет Фрося, еще поклон тебе от бабки Устинихи, она у нас совсем ослепла, а еще от кривой Нюськи да деда Питирима, от Ивана Митрича.

Женя, ты на меня не серчай, вины у меня перед тобой нету. Мы с тобой неповенчанные, а так невзначай прилипли друг к другу, а война вот отлепила и с концом. Степку Барашкина ты знаешь, он вернулся с окопов ранетый, без руки, прямо по локоть и отрезали, а так по хозяйству все может, култышкой своей прижимает. Тебе от него тоже поклон, он шибко много рассказывал про войну, одни ужасти. Он теперь живет в моей хате, его-то летось сгорела, как раз на Ильин день.

Женя, ты на меня не серчай, писем больше не пиши, а то Степан ругается.

Остаюсь Ефросинья Мамыкина».