Прорыв

Хотел встать со стула, да вспомнил пристыженно, что я не в Москве. А в Вашингтоне, в пяти шагах от Белого Дома. Тут я -- хозяин, а он только гость.

Слушаю "искусствоведа", а сам то и дело поглядываю в угол, где ссутулился на диванчике Сергей Залыгин. Отныне они, Сергей Залыгин и Сергей Гур, слились в моем сознании, как близнецы. Как скованные друг с другом заключенные...

Внимаю гостю вполуха. У меня в Лондоне уже набрана книга "НА ЛОБНОМ МЕСТЕ". О том, как"искусствоведы" пытаются убить в литературе все талантливое. Вот-вот выйдет в свет. Предложение гебиста позаботиться об изгнанном писателе вызвало у меня прилив нервной веселости. -- Издвайте, говорю.. В странах народной демократии... Пожалуйста.." Кривая улыбка моя, видно, ему не понравилась. Он как-то вдруг окаменел...

Спустя неделю отправился в Монреаль. Давно были запланированы там мои лекции о русской литературе. Две лекции, у студентов, прочитал. А третью, в молодежном клубе, внезапно отменили. Смущенный организатор, профессор университета, отправился к раввину, главе клуба. Тот ответил раздраженно, что ему звонили из Нью-Йорка. -- "Надо знать, кого приглашаете! Из Нью-Йорка на меня накричали..."

Профессор долго извинялся передо мной, а я думал грустно: "Интересно, как я у них теперь прохожу? Как ординарный или двойной шпион? Или по графе, открытой некогда именем Геулы: "Ругает Израиль"...Верят любой брехне? Просто знают, что не ручной. Вот и спустили собак...

А ведь, если подумать серьезно, честь-то какая! Иосиф Гур, святой человек, -- резидент и лазутчик! За что и доконали. Дов Гур -- агент КГБ и вообще "неизвестно, на кого работает". Яша Гур -- шпион зловреднейший. Чуть Голду до обморока не довел. Почти все Гуры -- моя родня, больше, чем родня! -- шпионы. А я что -- рыжий?!

У меня прадеда выселили вместе с другими иудеями из Литвы в 1914 году за что? "Как потенциальногонемецкого шпиона". Мой родной любимый дядя семнадцать лет отмучился на каторге, как "международный"... И чтоб меня -- в сторонке оставили? Самого матерого?

Если не признают матерым, буду жаловаться в Высший Суд Справедливости Израиля, в Главный раввинат, в ООН, в Комиссию по правам человека. Наконец, английской королеве, поскольку я, кажется, ее подданный.

Жаловаться не пришлось. Через три года приезжаю в Израиль. На второй день вызывают в Шин-Бет. Спрашивают вежливо: -- Скажите пожалуйста, о чем вы три года назад, в Вашингтоне, разговаривали с советскими писателями?

Гуры, шпионы мои родные, без вас мне, как без воздуха!.. Только вот не встретиться бы здесь с Сергеем. С московским, ясно. Бог избавил. А вот с Сергуней?! Нет, не хочу с ним видеться! Достаточно похоронил друзей на войне. Да и позже, когда передал мне умиравший Александр Твардовский, чтоб остерегался смердяще живых. Не то, что видеть, даже слышать о Сергуне не желал бы. Никогда.

Однако, человек предполагает, а Бог располагает.

13. ДА ЖИВЕТ!..

Возясь на кухне с горшками, моя мама обычно что-нибудь мурлычет. Все ее песни мне известны, обычно они восходят к дням ее молодости и носят лирический характер. И вдруг из кухни моей вашингтонской квартиры донесся боевой марш, мелодия которого была мне неведома. Уши у меня поднялись, как у гончей. Я знаю все мелодии военных лет, все марши энтузиастов, под которые меня гоняли по армейскому плацу, но этот я не слыхал ни разу. Оказалось, моя мама, когда ей едва исполнилось пятнадцать, то есть почти до всех великих революций и крестовых походов XX века, была, в прибалтийском городке, членом молодежного Бейтара. И помнила все воинственные песни про хлеб, который мы будем сеять на собственном поле.

Мама молчала полвека, -- всю ленинскую и сталинскую эпохи, законспирировалась от меня, как опытный подпольщик, и снова обрела голос лишь на Западе.

Впрочем, так же, как и мой отец -- пролетарий, взглянувший однажды на советскую Русь со стены одесской тюрьмы. Постигнув, к т о захватил власть, он рассказал мне об увиденном т а м лишь через сорок пять лет, прочитав в самиздате и услышав по "Голосу Америки" мои выступления перед московскими писателями.

Не хотели они губить сына, -- разбираться во всем пришлось самому...

Когда эмиграционные документы мамы, наконец, вернулись из Оттавы, и ей осталось лишь расписаться, чтоб стать гражданкой Канады, мама заявила, что хочет вернуться на Обетованную.

Английский язык она воспринимала, как собачий брех. Он ее оскорблял. На большой сундук -- телевизор она поглядывала, полностью выключив звук.

Поход в синагогу, который я ей специально устроил, лишь усилил ее решимость.

-- Нет людей, не с кем разговаривать! -- категорически заявила мама и стала собираться.

Так я вылетел в Израиль раньше, чем предполагал. Газ и свет в ее квартире были обрезаны, поскольку мамины соседки по иерусалимской "коммуналке", одинокие старушки, ждущие из России своих детей, задолжали по счетам; жили без чая, варили у сердобольных соседей -- никто из израильских чиновников, которым они жаловались, и пальцем не пошевелил. Старухи! Помрут -- быстрей квартира освободится!