Прорыв

И посыпалось тут... Каждому хотелось высказаться, выплакать свое. Мотивы отъезда были неисчислимы, как песок морской.

Тихий рябоватый человек в углу, бухгалтер, сказал, что он тоже с предприятия Гистадрута. Как и маляр. Там выдают в конце года премии, путевки и вообще разный приварок. Кому сколько денег выписывают -- тайна великая. А он-то бухгалтер... Понял, надо быстро уезжать. Не дай Бог, прихватят, как в Союзе. Скажут, чья подпись?!

Слесарь с огромными ручищами показал на притихших девочек в российских чулках: "Мое богатство!.. Старшей -- семнадцать. Через год -- в армию... Чтоб я свое родное детище -- в "двустволки"?!"

Подле него сидела, на краешке табуретки, старушка. Лицо круглое, рязанское. Где видел? Откликнулась старушка бойко: -- Зовут меня Дарья, по-вашему Дора. Дочку в ниверситет взяли, научником, кто-то профессору скажи: "Она -- гойка". Дочка сама слыхала. А через неделю дочку сократили, взяли из ваших когой-то... Кормилец наш где? Ты знал его, что ль? -старушка вздохнула тяжко. -- В разводе мы, милай. Кормилец наш -- сам Израиль ругал, а дочери не давал. Поскольку русские мы... Ну, слово за слово, он с сыном в Австралею, а мы в ету... как ее? в гетту. Пояснил бы, отчего это нас в гетту?

Хлопнула входная дверь, вошел кто-то легкой походкой, постукивая каблуками, напевая расхожий мотивчик из фильма. -- Яшка-танцор явился, -маляр сплюнул.

-- Яшка! -- прокричал в коридор парень в кирзе. -- Иди, тут вина -залейся! Из Обетованной гость.

Заглянул высокий загорелый парень. Глаза голубые, веселые. Шелковая рубаха распахнута. На загорелой груди золоченый крест. Скользнул взглядом по лицам, по бутыли. Опрокинул залпом стакан вина, вытер губы ладонью, сказал: -- Говно -- вино! Интересуетесь, чего мыкаемся? Может в Израиле жить одинокий человек? Квартиры не дают. Бляди дорогие. -- Скривил влажные губы в ухмылке. -- Кому это надо и кто это выдержит! -- И ушел, застучал высокими каблуками.

Плотный широкогрудый сапожник, шея, как у борца-профессионала, сидел все время на своей скамеечке молча, сложив черные до запястья руки.

-- А я бы вернулся, -- пробасил он вдруг... -- Мне хлеба не искать. Не загнали б нас в гетто, вернулся бы, точно говорю... Почему? Потому, как раньше ничего не видел, кроме России-матушки, да пасынка-Израиля. Теперь я на Италию взглянул. Всюду бардак. Лень, грязь, шулерство... Но коли меня господа за горло берут!.. Мать их за ногу! Мол, вне закона! Рыжий прибегал, видели, хочет, чтобы еще и без права переписки... Я двенадцать отказов получил от разных стран, мать их за ногу! Все гладкие слова. Только норвеги ответили, как люди: "Не можем принять, так как не хотим иметь дело с израильским правительством".

-- Так и я тоже не хочу! -- воскликнул парень в кирзе, и все засмеялись. Сапожник пожал могучими плечами-- Смешки-смешочки! Но ведь убивают они людей, убивают, мать их! Дети не учатся, медицины нет никакой. Давид вот-вот с ума тронется...

Наум промакнул лысинку. -- Какой Давид?

-- С угловой комнаты. Учитель литературы, кость тонкая. Где учитель? Пришел? Написал парень правительству проект. Чтоб "Кол Исраэль" никогда не врал. Полправды, де, страшнее лжи... И месяца не прошло -- на "Американо" вещички свои распродает, горемыка. Книжки ученые....

Парень в кирзовых сапогах выскочил в коридор, привел упиравшегося учителя.

Учитель выглядел мальчиком. Тоненький узкоплечий еврейский мальчик схватился за дверной косяк, рванулся назад, точно его и в самом деле тащили на расправу. Нательная рубаха вывернулась из смятых брюк, антрацитовые глаза расширены. Взглянул на Наума яростно: "Ну, просто фрагмент с картины Сурикова "Утро стрелецкой казни", -- мелькнуло у Наума. -- Только вместо свечечки лампочка запыленная".

Протянули учителю вина, успокоили. Гуля намазала маслом бутерброд побольше. Ветчинки положила, огурчика. Помягчел, вроде, а глаза косятся на Наума настороженно. Нервный, видать, страхом меченый.

Наум повернулся на скрипящем стуле, сел боком к учителю, чтоб тот не нервничал, согрелся душой. Спросил у разомлевшего от вина маляра, не известно ли, кто сие натворил? Организовал облаву на израильтян? Согнал в гетто?

-- Как не известно, -- благодушно отозвался маляр, закуривая из пачки Наума. -- Гетто наше имени Ицхака Рабина-Генри Киссинджера. Пошептались два еврея...

-- Ну, зачем так?! -- вырвалось у Наума. -- Не знаете точно, а лепите!.. -- Почувствовал отчужденные взгляды, добавил примирение: -- Ведь вы же обвиняете их в убийстве! У вас есть данные? Маляр пыхнул сигареткой. -- Есть и данные...

-- Закрой рот, иначе не уедешь! -- Сапожник буравил цыгаркой дно стакана.-- Закрой, говорю!

Губы маляра плямкали, а звуков не было...

Наум вскочил на ноги, снова сел: