Пророки и поэты

отдавать себе отчета, ибо здесь-то и кроется начало иллюзии, будто бы

все происходит на наших глазах, но если точнее разобраться в

произведениях Шекспира, то окажется, что в них одушевленное слово

преобладает над чувственным действием.

Шекспир воздействует живым словом, а оно лучше всего передается в

чтении; слушатель не отвлекается удачным или неудачным изображением.

Нет наслаждения более возвышенного и чистого, чем, закрыв глаза,

слушать, как естественный и верный голос не декламирует, а читает

Шекспира. Так лучше всего следить за суровыми нитями, из которых он

ткет события.

Правда, мы создаем себе по очертаниям характеров известные

образы, но о сокровенном мы все же можем узнать лишь из

последовательности речей; и здесь, как кажется, все действующие лица

точно сговорились не оставлять нас в неизвестности или в сомнениях. В

этом заговоре участвуют герои и простые ратники, господа и рабы,

короли и вестники; и в этом смысле второстепенные фигуры подчас

проявляют себя даже деятельнее, чем основные персонажи. Все, что веет

в воздухе, когда свершаются великие мировые события, все, что в

страшные минуты таится в людских сердцах, все, что боязливо замыкается

и прячется в душе, - здесь выходит на свет свободно и непринужденно;

мы узнаем правду жизни, и сами не знаем, каким образом.

Гете видел в Шекспире родственную душу пантеиста, свободно отдавшегося своему apercu. Шекспир, писал он, верил в благость природы, правду и саму жизнь: "Природа! Природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира". Родственность двух гениев проявлялась и в гетевском определении мыслителя как пророка, "возвысившего нас до осознания мира", проникшего в суть жизни, проявившего незримое: у Шекспира "мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами". "Шекспир приобщается к мировому духу, от обоих ничего не скрыто".

Но если удел мирового духа - хранить тайну до, а иногда и после

свершения дела, то назначение поэта - разбалтывать ее до срока или, в

крайнем случае, делать нас ее поверенными во время деяния.

Гете говорил, что шекспировские герои напоминают стеклянные часы, показывающие механизм, двигающий колесиками, так же ясно, как и время.

Шекспиру пришла мысль о "Гамлете", когда дух целого нежданно

явился ему, и, потрясенный, он вдруг прозрел все связи, характеры и

развязку, и это поистине был дар небес, ибо сам он непосредственного

влияния на это произведение не оказывал, хотя для возможности такого

apercu и необходимой предпосылкой его был дух, подобный Шекспирову.

Зато последующая разработка отдельных сцен и диалогов была уже

полностью в его власти.

Гете видел в Гамлете великую душу, возложившую на себя "великое деяние", оказавшееся, однако, ей не под силу. Гетевская трактовка Гамлета, повторенная в России Н. А. Полевым, укладывалась в формулу "слабость воли против долга". Полевой усилил эту мысль борьбой слабой человеческой воли с грозным неумолимым долгом: "это борьба Иакова с ангелом, и Гамлет должен изнемочь, сдавленный таким могучим борцом".

Олимпиец считал, что Потрясающий Копьем исключает всяческое пристрастие к своим персонажам, вследствие чего великой основой его творений служит правда и сама жизнь. Он так характеризовал Шекспира-художника, что почти отпадала необходимость разбираться в Шекспире-человеке.

Нельзя говорить о Шекспире, - все, что говоришь,

несостоятельно... Он слишком богат и слишком могуч.

Понимая величайшего англичанина как художник художника, величайший немец простил ему все огрехи, все ошибки, все просчеты.

Говорят, что он превосходно изображал римлян, я этого не нахожу

все они чистокровные англичане, но, конечно, они люди до мозга костей,

а таким под стать и римская тога. Если перенестись на эту точку

зрения, то его анахронизмы покажутся достойными всяческих похвал; ибо,

пожалуй, как раз погрешности против внешнего костюма и делают его

произведения столь живописными.

...от кисти живописца или от слова поэта мы не должны требовать

слишком мелочной точности; напротив, созерцая художественное

произведение, созданное смелым и свободным полетом духа, мы должны по

возможности проникнуться тем же самым смелым настроением, чтобы им

наслаждаться.

Ницше - не просто апологет и последователь Шекспира, но сам шекспировский тип-сверхчеловек, обреченный на страдание, избранник трагического удела, переработавший безысходность в героический энтузиазм, а разорванность и уродства мира - в экстаз. Провозвестник фельетонической эпохи измельчания, он скорбит о героических временах "Божественной Комедии" и готики, Шекспира, Моцарта и Баха, кватроченто и барокко. Ницше восхищается творениями Леонардо, Рафаэля и Микеланджело, его содрогает Шекспир, которому он многократно уподобляет Бетховена. "Кориолан" Шекспира - без пяти минут сверхчеловек Ницше, великий герой, ослепленный иллюзией своей непогрешимости и незаменимости.