Прорицатель

— И хорошо, и хорошо, — утирая с губ кровь весело причитал Антиген. — Он должен был умереть. Фригиец будет доволен, клянусь Зевсом. Он меня испытывал, испытывал. — Безумный взгляд македонянина остановился на прорицателе. — Нет, его хранят боги. Его нельзя, не получится. Но Одноухий… это хорошо! Не сожжет меня Фригиец. Зачем меня сжигать? Зачем ему золото? У него столько золота!..

Наконец Калхас прорвался сквозь серую пелену и увидел Антигена. Рука пастуха сама потянулась к мечу.

— Эй! — старик заметил это. — Не надо! Остановись, мы поговорим с Фригийцем, у тебя будут деньги… Остановись!..

Защищая голову, он обхватил ее руками. Калхас заметил, что Антиген все еще сжимает в правом кулаке окровавленную пилку. Багряное бешенство вспыхнуло перед его глазами. И все это бешенство он вложил в удар.

Кисти и голова Антигена отлетели в дальний угол шатра. Обезглавленное тело старика рухнуло на ложе. Кровь волнами полилась с него на пол. Сжав зубы, Калхас нашел более или менее чистую тряпку и тщательно вытер меч. Потом подошел к пологу, приподнял его и позвал:

— Тевтам!

Вождь аргираспидов торопливо нырнул в шатер. Некоторое время он привыкал к полумраку. Затем подошел к Дотиму и удивленно осмотрел тело. Пожав плечами, неопределенно хмыкнув, шагнул к ложу. Кровь все медленнее и медленнее бежала из обезглавленного тела Антигена. Словно собака, Тевтам склонился над своим соперником. Его грудная клетка судорожно вздымалась: аргираспид жадно вдыхал в себя горячий терпкий дух.

Калхас подождал, пока македонянин насытится зрелищем. Потом достал из-за пояса нож и похлопал его по плечу.

Тевтам с готовностью обернулся. Глаза его были полузакрыты, по губам блуждала отрешенно-счастливая улыбка. Он даже не видел широкого железного треугольника в руке пастуха.

— Дотим назвал бы тебя мерзавцем, — негромка произнес предсказатель и с силой полоснул по горлу Тевтама.

Вождь аргираспидов судорожно взвился. Калхас отскочил назад и несколько мгновений тупо смотрел на то, как македонянин хватается за воздух перед своим лицом. Когда Тевтам наконец опустился на пол, пастух бросил нож Тиридата рядом с ним.

Он не испытывал ни сожаления, ни облегчения, только пустота и боль мучили душу. К горлу медленно подступал обманчивый комок тошноты. Нужно уходить… Нет, что-то он забыл, что-то важное.

Калхас подошел к наемнику. Морщась, словно эта ужасная рана была нанесена ему, снял с того пояс. Потом наклонился и осторожно поцеловал аркадянина в губы.

На улице было холодно. Опять из пустого неба падали редкие жгучие снежинки.

— Все наконец? — нетерпеливо спросил командир фессалийцев.

— Все, — хрипло сказал Калхас. — Передай Антигону, что он должен похоронить Дотима.

7

Вначале был холод в душе и горькое ощущение потери. Эвмен — доброжелательный, спокойный, уверенный, надежный даже в ту ночь, когда Эвдим поведал о заговоре: Калхас просто не мог представить его мертвым. Живое, умное лицо Эвмена стояло перед глазами пастуха и, как он ни тряс головой, избавиться от этого видения не мог. Губы сами собой раздвигались в ответной улыбке, но тем тяжелее становилось на сердце, тем острее была боль в груди. Эвмен, доверчивый политик, мягкосердечный стратег, победитель, которому не удавалось воспользоваться плодами победы… эпитафия ему была бы странной. Слишком многое он унес в могилу вместе с собой. Он унес то, к чему не только Калхас, но и Дотим успели прикоснуться лишь в последний момент. С Эвменом ушел век Александра, век Македонца, пестрый век, собравший сонм героев у подножия престола Героя. Ушли бег за славой и подвигами, вера в божественное предназначение; и этого уже не вернуть. Нуждался в эпитафии век, а не Эвмен. Эвмен пережил его, он пережил не слишком мало, а слишком много. Себялюбие, пугливая осторожность, варварская спесь — все то, что в избытке породил новый век, выталкивали, гнали стратега прочь.

Он мог одержать еще сколь угодно много побед, но первое же поражение опять поставило бы его на край могилы.

Только сейчас Калхас сознавал предопределенность их крушения. Боль становилась приглушеннее, но глубже. Словно душа его вмещала весь космический порядок, и этот порядок был безнадежно печален. Такое существо, как Александр, отнял у Космоса слишком много сил; теперь в мир возвращались серые, сонные цвета. А платой за отдых станут новые потоки человеческой крови. Ибо когда еще серое поймет, что оно серое! До тех пор, пока Антигон и подобные ему будут считать себя новыми Александрами, покоя в ойкумене не дождаться.

Какое-то время Калхас был зол на себя. Они, словно огоньки на догорающем полене, вспыхивали, начинали надеяться на что-то, едва лишь сила, придавливающая их к земле, слегка отпускала. Они не верили, что она придавит окончательно, а она сделала это так легко, что они не успели даже услышать хруста собственных костей.