Прорабы духа

Перед ним плелась ненужная машина. Под ним была скорбная неписательская толпа — приехавшие и местные жители, свидетели и соседи его дней, зареванные студенты, героини его стихов. В старшем его сыне Жене отчаянно проступили черты умершего. Каменел Асмус. Щелкали фотокамеры. Деревья вышли из оград, пылила горестная земная дорога, по которой он столько раз ходил на станцию.

Кто-то наступил на красный пион, валявшийся на обочине.

На дачу я не вернулся. Его там не было. Его больше нигде не было.

Был всеми ощутим физически

Спокойный голос чей-то рядом.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, не тронутый распадом…

* * *

Помню, я ждал его на другой стороне переделкинского пруда у длинного дощатого мостика, по которому он должен был перейти. Обычно он проходил здесь около шести часов. По нему сверяли время.

Стояла золотая осень. Садилось солнце и из-за леса косым лучом озаряло пруд, мостик и края берега. Край пруда скрывала верхушка ольхи.

Он появился из-за поворота и приближался не шагая, а как-то паря над прудом. Только потом я понял, в чем было дело. Поэт был одет в темносиний прорезиненный плащ. Под плащом были палевые миткалевые брюки и светлые брезентовые туфли. Такого же цвета и тона был дощатый свежеструганый мостик. Ноги поэта, шаг его сливались с цветом теса. Движение их было незаметно.

Фигура в плаще, паря, не касаясь земли, над водой приближалась к берегу. На лице блуждала детская улыбка недоумения и восторга.

Оставим его в этом золотом струящемся сиянии осени, мой милый читатель.

Поймем песни, которые он оставил нам.

МАЛЫЙ ЗАЛ

Мать

Я отменил материнские похороны.

Не воскресить тебя в эту эпоху.

Мама, прости эти сборы повторные.

Снегом осело, что было лицом.

Я тебя отнял у крематория

и положу тебя рядом с отцом.

Падают страшные комья весенние

Новодевичьего монастыря.

Спят Вознесенский и Вознесенская —

жизнью пронизанная земля.

То, что к тебе прикасалось, отныне

стало святыней.

В сквере скамейки, Ордынка за ними

стали святыней.

Стал над березой екатерининской

свет материнский.

Что ты прошла на земле, Антонина?

По уши в ландыши влюблена,

интеллигентка в косынке Рабкрина

и ермоловская спина!

В скрежет зубовный индустрий и примусов,

в мире, замешенном на крови,

ты была чистой любовью, без примеси,

лоб-одуванчик, полный любви.

Ты — незамеченная Россия,

ты охраняла очаг и порог,

беды и волосы молодые,

как в кулачок, зажимая в пучок.

Как ты там сможешь, как же ты сможешь

там без родни?

Носик смешливо больше не сморщишь

и никогда не поправишь мне воротник.

Будешь ночами будить анонимно.

Сам распахнется ахматовский томик.

Что тебя мучает, Антонина,

Тоня?

В дождь ты стучишься. Ты не простудишься.

Я ощущаю присутствие в доме.

В темных стихиях ты наша заступница,

Тоня…

Рюмка стоит твоя после поминок

с корочкой хлебца на сорок дней.

Она испарилась наполовину.

Или вправду притронулась к ней?

Не попадает рифма на рифму,

но это последняя связь с тобой!

Оборвалась. Я стою у обрыва,

малая часть твоей жизни земной.

«Благодарю тебя, что родила меня

и познакомила этим с собой,

с тайным присутствием идеала,

что приблизительно звали — любовь.

Благодарю, что мы жили бок о бок

в ужасе дня или радости дня,

робкой любовью приткнувшийся лобик —

лет через тысячу вспомни меня».

Я этих слов не сказал унизительно.

Кто прочитает это, скорей

матери ландыши принесите.

Поздно — моей, принесите — своей.

Сон

Я шел по берегу Оби,

я селезню шел параллельно.

Я шел по берегу любви.

И вслед деревья мне ревели.

И параллельно плачу рек,

лишенных лаянья собачьего,

финально шел XX век,

крестами ставни заколачивая.

И в городах и хуторах

стояли Инги и Устиньи,

их жизни, словно вурдалак,

слепая высосет пустыня.

Кричала рыба из глубин:

«Возьми детей моих в котомку,

но только реку не губи!

Оставь хоть струйку для потомства».

Я шел меж сосен голубых,

фотографируя их лица,

как жертву, прежде чем убить,

фотографирует убийца.

Стояли русские леса,

чуть-чуть подрагивая телом.

Они глядели мне в глаза,

как человек перед расстрелом.

Дубы глядели на закат.

Ни Микеланджело, ни Фидий,

никто их краше не создаст.

Никто их больше не увидит.

«Окстись, убивец-человек!» —

кричали мне, кто были живы.

Через мгновение их всех

погубят ядерные взрывы.

«Окстись, палач зверей и птиц,

развившаяся обезьяна!

Природы гениальный смысл

уничтожаешь ты бездарно».

И я не мог найти Тебя

среди абсурдного пространства,

и я не мог найти себя,

не находил, как ни старался.

Я понял, что не будет лет,

не будет века двадцать первого,

что времени отныне нет.

Оно на полуслове прервано…

Земля пустела, как орех.

И кто-то в небе пел про это:

«Червь, человечек, короед,

какую ты сожрал планету!»

…Потом мне снился тот порог,

где, чтоб прикончить Землю скопом,

как в преисподнюю звонок,

как зла пупок,

дрожала крохотная кнопка.

Мне не было пути назад.

Вошел я злобно и неробко —

вместо того чтобы нажать,

я вырвал с проводами

кнопку!

Деревянный зал

Я люблю в Консерватории

не Большой, а Малый зал.

Словно скрипку первосортную,

его мастер создавал.

И когда смычок касается

его певчих древесин,

Паганини и Касальсы

не соперничают с ним.

Он касается Истории,

так что слезы по лицу.

Липы спиленные стонут

по Садовому кольцу.