Проповедник

Патрик сидел молча какое-то время, потом наклонился вперед и сложил руки. Его голос звучал скорее доверительно, чем осуждающе, как боялся Ёста. Он удивленно поднял глаза.

— Конечно, время от времени твоя работа оставляет желать много лучшего. Мы, Ёста, оба это знаем: и ты, и я. Но это не та вещь, которую я должен с тобой обсуждать. Этим наш шеф должен заниматься. А что касается Мортена Фриска и того, что ты не занялся им вчера, то не мучайся по этому поводу. Во-первых, ты бы все равно не смог найти его в кемпинге так быстро, на это бы ушло по меньшей мере несколько дней. Во-вторых, я, к сожалению, почти уверен в том, что это не он похитил Ени Мёллер.

Ёста с удивлением смотрел на Патрика.

— А я думал, что с этим все ясно.

— Да, сначала я тоже так думал. Конечно, я не могу быть абсолютно уверен, но и у меня, и у Мартина во время допроса появились очень большие сомнения насчет его причастности.

— Вот дерьмо, — сказал Ёста после короткой паузы.

Страх все еще не совсем оставил его, и он спросил с долей опасения:

— Есть сейчас для меня задание?

— Как я сказал, у нас уже нет абсолютной уверенности, но мы взяли у Фриска кровь на анализ, и это позволит нам судить окончательно, тот ли он парень. Мы уже отправили ее в лабораторию и объяснили, что это очень срочно. Но я бы хотел попросить, чтобы ты еще немного их поторопил. Если, несмотря ни на что, анализ покажет совпадение, то в этом случае каждый час может оказаться решающим для Ени Мёллер.

— Конечно, я этим займусь, я в них вцеплюсь, как питбуль.

Патрик улыбнулся, услышав сравнение. Если бы он взялся ассоциировать Ёсту с кем-нибудь из собачьего племени, то скорее это был бы старый усталый бигль.

Полный желания приступить к делу, Ёста быстро поднялся со стула и со скоростью, которой Патрик никогда прежде у него не видел, выскочил в коридор. Испытывая колоссальное облегчение от того, что, как ему объяснил Патрик, он не совершил большой ошибки, Ёста словно летел на крыльях. Он обещал себе, что будет работать упорно, совсем не так, как раньше. Может быть, ему даже сегодня вечером поработать немного сверхурочно? Нет, сегодня ничего не получится: у него запись на гольф в пять часов. Ну да ничего, он поработает сверхурочно в какой-нибудь другой день.

Она с отвращением пробиралась среди грязи и рухляди, осторожно переступая через старые газеты, пакеты с мусором и бог знает что еще.

— Сольвейг?

Никакого ответа. Она прижала сумку к груди и прошла через прихожую. Сольвейг сидела там, на кухне. Лаине не хотела сюда приходить, она чувствовала это нежелание во всем теле. Она ненавидела Сольвейг больше, чем когда-либо ненавидела кого-нибудь, включая собственного папашу. И при этом она от нее зависела. От этой мысли Лаине тошнило. Сольвейг расплылась в улыбке, когда заметила ее:

— Не может быть, кого мы видим! Пунктуальна, как всегда. Да, Лаине, ты знаешь, что такое порядок.

Она захлопнула альбом, с которым возилась, как обычно, и жестом пригласила Лаине сесть.

— Я сразу тебя предупреждаю, что немного тороплюсь…

— Ну так, Лаине, ты знаешь правила игры: сначала перекусим тихо и спокойно, а потом будем платить денежки. Ты бы сочла меня на редкость невоспитанной, если бы я не угостила чем-нибудь такого замечательного гостя.

Голос Сольвейг был сладким как мед. Лаине знала, что лучше не возражать. Этот танец они исполняли уже много раз и не первый год. Она осторожно отряхнула краешек кухонного дивана и не смогла удержаться от недовольной гримасы, когда ей пришлось сесть. Всякий раз, когда ей доводилось здесь бывать, она потом долгие часы чувствовала себя грязной.

Сольвейг медленно поднялась со своего стула с высокой спинкой и с огорченным видом убрала альбомы. Она поставила на стол кофейную чашку с выщербленными краями, и Лаине с трудом подавила желание ее протереть. Следом появилась корзинка с переломанным финским хворостом, и Сольвейг пригласила Лаине угощаться. Лаине взяла себе маленький кусочек, молясь про себя, чтобы визит поскорее закончился.

— Хорошо сидим. Что скажешь?

Сольвейг с удовольствием макала хворост в кофе и, прищурившись, смотрела на Лаине, которая воздержалась от ответа. Сольвейг продолжала:

— Глядя на нас, трудно поверить, что одна живет в особняке, а вторая — в дерьме, когда мы так сидим, как две старые подруги. Верно ведь, Лаине?

Лаине прикрыла глаза, продолжая надеяться, что унижение скоро закончится — до следующего раза. Она сжала руки под столом и напомнила себе, почему обрекает себя на это раз за разом.

— Ты знаешь, что меня беспокоит, Лаине? — Сольвейг говорила с набитым хворостом ртом, и крошки падали на стол. — То, что ты натравила полицейских на моих мальчиков. Ты знаешь, Лаине, я считала, что у нас с тобой договор, соглашение между мной и тобой. Но когда полиция является сюда и утверждает, что ты наговорила про моих мальчиков ужасные вещи, якобы они побили там у вас наверху окна, то я начинаю сомневаться.

Лаине отважилась только на то, чтобы молча кивнуть.