Пропавшие в Эдеме

Мне не удалось вспомнить, откуда я его знаю, и все же я скромно наклонил голову и сказал: спасибо, спасибо от всего сердца. Я собирался еще добавить: не надо, правда не надо, я просто делал свою работу.

Но тут он сказал с явным арабским акцентом:

– Соболезную вам.

И, заметив мой изумленный взгляд, добавил:

– Ваша жена помогла моему сыну. Благодаря вашей жене мой сын жив.

Теперь я оглядел его с интересом. В его одежде поразительным образом сочетались шик и небрежность: пиджак, какие носят университетские преподаватели, был надет на футболку, а из-под свадебных брюк выглядывали грязные белые кроссовки.

– Заходите, что ж вы стоите на улице, – сказал я.

– Ничего, – ответил мужчина, бросил два быстрых взгляда – направо и налево – и протянул мне поднос.

Я сказал:

– Не нужно, в самом деле, это уже слишком.

Его взгляд омрачило недовольство, он сказал:

– Не обижайте меня, пожалуйста.

По тому, как он переносил вес тела с одной ноги на другую, я мог с высокой вероятностью заключить, что он тоже страдает от хронических болей в области крестца. И что ему, как и мне, труднее всего стоять прямо в первые минуты после того, как он выйдет из машины.

Я взял поднос.

Он уже развернулся было, но вдруг передумал, достал из кармана телефон и поднес его к моему лицу. С экрана глядел и улыбался чистой улыбкой маленький мальчик с большими глазами, на которые падала неподстриженная челка, одетый в форму футбольной команды «Барселона».

– Это Умар, – сказал он. – В восемь лет он выглядел на три. У него ничего не росло. Сердце было маленькое. И легкие. По субботам к нам приезжала поликлиника на колесах. В смысле, еврейская поликлиника. Один там врач сказал, что это очень опасно. Надо лечить, для этого нужны гормоны. Но они очень дорогие. Не оплачиваются. И тогда ваша жена достала нам эти таблетки. Сама привезла их прямо к нам в дом. Бесплатно. Я… когда она не пришла в поликлинику, я спросил, где она. Потом хотел прийти на шиву по ней. С ребенком. Но у нас перекрыли дорогу[106], понимаете?

Я кивнул.

– У вас была жена… – сказал он и остановился, подбирая подходящее слово. – Очень хорошая жена.

– Да.

– Йислам расак[107]. Пусть… ваша голова благополучно перенесет эту беду. Так у нас говорят.

– Спасибо.

– Ладно, мне пора возвращаться на работу, – сказал мужчина. Развернулся и оставил меня с огромным подносом в руках.

* * *

Поднос я поставил на обеденный стол. Попробовал чуть-чуть баклавы, кнафе и других сладостей и в это время думал, как люди, долгое время живущие вместе, позволяют себе переносить целые сферы жизни в зону исключительной ответственности другого.

У нас я отвечал за контакты с банком. За закупку продуктов на выходные в супермаркете. За бланки. За штрафы. За написание поздравлений ко дням рождения. За подготовку машин к зиме. И кондиционеров – к лету.

А Нива отвечала среди прочего за нашу политическую совесть.

В первые годы она еще предлагала мне пойти с ней в субботу на какое-нибудь волонтерское мероприятие. «Я защищаю права пациентов в своем отделении, – отвечал я, – это достаточно тяжело». И знал, что в этом ответе есть определенная заносчивость: ты, мол, предпочла работать в прибыльной фармкомпании и, может быть, именно из-за этого считаешь, что должна в свободное время что-нибудь предпринимать во благо общества, чтобы вернуть мирозданию долг, – а я не чувствую, что кому-то что-то должен.

В первые годы она еще рассказывала мне о впечатлениях, которые приносила ей волонтерская работа. Пыталась заразить меня своим энтузиазмом. Показывала фотографии больных, читала их письма с благодарностями. Подстегивала меня. Пора, Ашер-Чего-Я-Ужасался, долго еще ты будешь думать, что ты тут ни при чем?

Потом она махнула на меня рукой. И, когда я спрашивал: «Как прошло?», она отговаривалась общими фразами. Или отвечала, что слишком устала, чтобы рассказывать. Или переводила беседу в идеологическое русло, произносила пламенные речи и снова разочаровывалась во мне, потому что я не был готов согласиться с ее мнениями, которые становились все более радикальными. Это значило: у меня нет нравственного стержня.

* * *

Недоеденные сладости я переложил на поднос поменьше, завернул его в пленку, чтобы можно было взять с собой в отделение. Посмотрел на часы. До выхода на работу оставалось полчаса. Маловато времени, подумал я, но сколько есть, столько есть. Я подошел к полке с пластинками и поискал подходящий музыкальный фон. Выбирал между несколькими вариантами и в конце концов выбрал Кэта Стивенса. «В его голосе что-то есть, – всегда говорила Нива, – что-то такое чистое». И добавляла: «Как он играет на гитаре. Это звучит так, будто он сидит с нами у костра». Я опустил иголку не на начало первой дорожки, а чуть раньше, и сел на диван. Кэт Стивенс начал перебирать струны. И запел «Where Do the Children Play»[108]. И тогда, почти шепотом, я стал рассказывать воображаемой Ниве о своих мучительных колебаниях. Поначалу она усмехалась: мол, спиритические сеансы – это не ее. И почему вдруг Кэт Стивенс. Он вообще принял ислам под конец. А потом она стала серьезной. И слушала.