Пропащий

Юджи велел ему двигаться: «Чего ты ждешь?» В тот момент я почувствовал, как это часто бывало, что Рэю было наплевать на мнение других, ничто не имело значения. Остальным пришлось бы ждать ровно столько, сколько нужно было ему, чтобы «получить это». Меня потрясла его духовная жажда и целеустремленность.

Мы добрались почти до Аннеси, когда наконец прозвучала команда поворачивать в Гштаад. Выезжая из города, мы остановились на заправке. Похоже, остальные были уверены в том, что мы знаем дальнейший маршрут, поскольку наша машина ехала первой. На каждой остановке Сарито с едва скрываемым неудовольствием спрашивал меня: «Итак, Луиджи, куда мы направляемся?» Смешно, но я понятия об этом не имел, даром что постоянно находился в одной машине с «диктатором». Юджи мог знать, а мог и не знать направление движения до тех пор, пока не махнет куда-нибудь рукой, и тогда мы поворачивали.

Мы с радостью отправились назад в Гштаад, предвкушая долгожданный сон в собственных кроватях и – о счастье! – свежее белье и одежду. Когда мы наконец подъехали к его шале и он, шатаясь, вышел из машины, остальные поблагодарили его за путешествие. Глаза их были стеклянными. Группа растворилась в ночи как мелкие рваные кусочки мокрых бумажных салфеток.

Глава 28

«Отсутствие этого движения, вероятно, и есть запредельное, но ты никак не можешь испытать запредельное; „тебя“ тогда нет. Почему ты пытаешься испытать то, чего испытать невозможно?»

После нашего парижского турне Йогиня еще долго не могла прийти в себя. Я даже не подозревал, какие мучения она испытывала по поводу того, что находится не в одной машине с Юджи. Эгоизм заставляет быть довольным и слепым одновременно. У меня было мое место, а она, несмотря на разрешение Юджи находиться рядом с ним в течение довольно длительного времени, казалось, такого места не имеет – эта тема постоянно проигрывалась в их отношениях. Он обладал способностью чувствовать, чего на самом деле хотят от него люди, и делал все возможное, чтобы не дать им этого, зато с легкостью делился с теми, кто в этом не слишком нуждался. Иногда болезненный, этот метод работал отлично.

«Сначала вы должны помучить себя…»

Ах, эти мучения.

Мы продолжали совершать долгие прогулки, борясь с депрессией и оцепенением, возникающим после многочасового сидения. Временами я доходил до того, что в течение нескольких дней не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать.

Мы поднимались по дорожке за отелем и шли вдоль фермерских полей. Альпы, окружавшие долину Саанена и Гштаад, с этой высоты были похожи на красные накатывающие каменные волны. Она часто говорила о своем страхе быть изгнанной: она была уверена, что он больше не хочет видеть ее рядом. Я понимал ее страхи, поскольку сам временно остался без жилья. При этом я не разделял ее беспокойства по поводу изгнания: он всегда спрашивал, где она. Неопределенность была тем крючком в его обучении, на который он насаживал жертву, чтобы загнать ее в угол.

Если ты хотел уйти, он велел остаться.

Если ты оставался, он превращал твою жизнь в ад.

Фермеры, некоторые из которых были довольно пожилыми женщинами и мужчинами, постоянно работали в поле. Мы наблюдали за одинокими фигурами, часами напролет перемещавшимися по лугу и порой довольно крутым склонам. Йогиня лазила в кустах ежевики и рассматривала долину сверху, пока я валялся на траве или делал зарисовки. Иногда, сидя на лугу в горестных размышлениях, я сравнивал себя с фермерами: я не знаю, кто из нас был богаче – я или они. Столько свободного времени, сколько было у меня сейчас, я не имел еще никогда в жизни. И чем дольше это продолжалось, тем больше меня ужасала мысль о возвращении домой. В наших отношениях с Йогиней появлялось все больше злобного молчания: миры тела и духа находились в глубоком конфликте. «Если ты хочешь только одну вещь, ты ее обязательно получишь! Но если тебе нужны хотя бы две, ты никогда не будешь удовлетворен!» Каждый раз Юджи в разговоре обращал на это наше внимание.

Сидя в своем кресле, Юджи постоянно был чем-то занят: вертел в руках газету, возмущался грязными религиозными ублюдками, вытягивал деньги из одного, дразнил напоминавшего ему террориста другого, кричал на Нью-Йоркершу. Он был постоянным движением, безразличным, но втягивающим в свою орбиту каждого. Он знал меня лучше, чем кто бы то ни было, я же его едва знал. Никакое мнение о нем не могло сохраниться дольше нескольких секунд. Он был водопадом, орошавшим леса своей живительной водой. Солнцем, дававшим растениям жизнь, – без него они бы жили в тени. Светом, утверждавшим: «Я не свет!», отрекавшимся от себя для того, чтобы не дать мертвому уму вместить его в рамки каких-либо идей. Рядом с ним процесс мышления продолжался, как обычно, но он постоянно показывал его несостоятельность.