Проклятый род. Часть II. Макаровичи.

- Вот мы и заблудились. Вот мы и заблудились.

И слышал приказывающий голос. И страшась, убегал от него, исходящего из того вон коридора.

Дошли-добежали до огонька за стеклами промерзшими. На крылечке рассмеялись, поцеловавшись кратко.

- Ты бы, дедушка, чайку попил. Я тебе сейчас наливки.

И, пропустив Дорофею, старика задержал, за рукав ухватив. Шептал:

- Мы переночуем. Можно?

- Отчего нельзя?

- Ш! Ну, довольно. Иди.

В шубке своей, в шапочке Дорочка глядела на близкую лампочку глазами круглыми, минутою новою испуганными.

- Дорочка!

- Антошик. Зачем все это? Ничего не будет. Вижу. Нельзя, нельзя.

- Опять нельзя! Что переменилось? Что переменилось?

- Поди сюда, Антошик мой, милый мой...

И не Антон, но будто Виктор мечтанный подошел к ней. Сильным, решившимся был. За плечи взял. Поцелуем новым обжег-захотел. На дубовый ларь повлек-уложил.

Думала-шептала:

- Что это? Что это? Антошик! Антошик!

И целовала страстно. И не давалась.

- Дорочка! Дорочка!

Сгорал. Мучительно-радостно трепетал-спрашивал, призывая кого-то. И сгорал, сгорал, насыщенный любовию. И вот второй срок. И затих, уже обиженный, обожженный морозом невзятой жертвы любви. На плече Дорочки любимой затих.

И говорила она:

- Кажется, мне пора, Антошик. Посмотрел бы ты на часы. Поезд...

- Поезд? Поезд? Прошел твой поезд. До утра ты здесь. До семи. Заметалась. Встать хотела. Осилить рук ею не могла. Жалобно глядела ли, думала ли, сказала ли - не знала тогда:

- Антошик, милый. Не могу я. Пусти. Домой мне. Есть поезд. В одиннадцать пять есть. В одиннадцать пять. Проводи. Успеем.

Говорила, не веря в то большое, что было в ней. Поверила и забоялась. Разверилась и стало пусто. И так же боязливо.

- В одиннадцать пять...

- Да, конечно, в одиннадцать пять идет поезд. Но ты останешься до утреннего. В семь семь. Да, в семь семь. И я тебя доставлю на станцию.

- Антошик. Мне ночью надо дома быть. К ночи. К ночи. Там извозчик, знаешь. Извозчик.

- Какой извозчик! Молчи.

- Антошик! Антошик! Пора мне. Пора.

- Ну, уж во всяком случае не пора.

Хотел говорить, как говорят люди. Не хотел до конца дослушать голоса.

Остались. Томилась неизбежностью, которую нельзя побороть. Нельзя.

И говорил Антон.

- Нельзя.

И смеялся.

- Антон! Антон! Не все ты знаешь. Не все... Милый Антошик, пусти. Пора мне.

Оставленный братом своим, оставленный всеми людьми, сказал-прокричал Антон, но крик его был только в мыслях: «Я люблю тебя, Дорочка». И вот въявь прошептал:

- Я люблю тебя, Дорочка.

И не ответила юности его. И говорила:

- Домой! Домой!

И обнимал ее, слабый уже, но жаждущий. И говорил насильно-ласкающие слова.

И, опять, не хотела петь-кричать с ним про великую радость.

Лошадку погонял, новокупку. Ночь звездная кричала:

- Ласкай свою.

Но не ласкал. И казалось ему: не нужно никого ласкать никогда. Все обманщики.

Ехал, вез Дорочку. Не замечал ее руки. Слов ее не слышал.

- Зачем так скоро?

Рад был, что за час до поезда привез Дорочку. «Пусть поскучает одна. Пусть подумает».

Назад поехал не погоняя. Без мыслей был. И только там, за рощей, когда монастырь стал виден, крикнул Антон:

- Виктор! Виктор! Виктор!

И ответило эхо смутно.

В монастырь хотелось. В пустой. Долго стучал. Отворил старик. Шел. Слов стариковых не понимал. И своих. Посмотрел. Ушел. Погнал лошадку.

«В Лазарево».

Захохотали тучи, клубящиеся в полночной игре.

XV

- Бесстрашный путешественник Доримедонт, по прозванию Скупой, отправляется в последнее свое странствование.

- Ну, через годик на гору опять повезут. Только не в карете.

- Уж не простудится тогда.

- Молчите вы. А мне жалко дядю Доримедонта. Добрый он.

- Ишь, редкость какая! А зачем его туда тащат? Не пойму. У нас места мало, что ли?

- Зачем? Зачем? А затем, что комендант его коньяком лечит, а доктора говорят чем-то другим лечить надо.

- И не потому вовсе. А потому, что maman боится, что комендант со страху умрет, если тот у нас в крепости умрет. И Доримедонт по ночам кричать стал.

- А не вылечат?

- Рак.

- Жаль, что Яши нет.

- А что?

- Нет. Так.

Удалялась черная карета, быстрая, по Набережной. От окна отошли Макаровичи. Украдкой перекрестилась Зиночка. Ирочка младшая, на Антошу и Костю влюбленно глядя, умоляла их в детскую к ней зайти.

- Поиграть.

И дергалось личико ее. Рыдать хотелось.

И пошли тогда дни и ночи сказки последней Доримедонта. Не понимал, зачем он опять в родном дому на Торговой. Из дома Макарова тогда уезжать совсем не хотел.