Проклятый род

Калистратушкой звали невзрачного тусклого поповича, примкнувшего к движению в дни московского восстания, до истерики его поразившего баррикадами, заколоченными домами, жестокостью расстрелов и веселой какою-то стойкостью дружинников. Калистратушку презирали все именно за его тусклость, бесталанность и за то еще, что он был явно запойным. Но опыт показал, что пьянство Калистрата на пользу партии. Молчаливый по натуре, не проговаривался никогда, а сидя часами по кабачкам, приносил не раз ценные сведения. Искренно мурлыкал семинарские песенки, водя стаканом по пивной луже непокрытого кабацкого стола; легко сводил знакомство с темными людьми; трех уже сыщиков указал товарищам. А то, что дворники дома видывали Калистрата глубокой ночью у ворот, бьющего неверной рукой по щеколде, это, как решили товарищи, тоже не вредно. А в дни вытрезвления и потом, в дни тоски предзапойной, в уголке где-нибудь сидел Калистрат и, вороша свои желтые волосы, прямые, длинные и масляные, тупо пытался проникнуть в смысл социал-революционной брошюры, взятой у товарищей. В те дни мало ел, пугался вопросов, и глаза его по-собачьи слезились.

Презирали, третировали, давно уж не жалели. Калистратом, Калистратушкой стали звать с той поры, как привелось поповичу краткий срок жить по паспорту какого-то крестьянина Калистрата. Имя понравилось всем. Привыкли.

А сейчас уж сидел попович на председательском месте. И переглядывались все после внезапно строгих слов его.

Постучал ножом о стакан и глухим голосом сказал, глядя Анкудинову в глаза:

— И вы сюда пожалуйте, товарищ, к столу. И ваше слово… Да, да, к столу. Все здесь, и вы…

Дернув плечами, пересел Анкудинов.

— Да, да. Ваше слово. Товарищ Влас, вы потом. И вот что… ввиду серьезности момента очень прошу внимания и… и сдержанности.

Шепот послышался.

— Кто хочет говорить? Сейчас, Анкудинов. Товарищи, могу записать. Кто хочет?

— Я. Но после Власа.

— Меня запиши.

— Ну, и меня, может быть…

— Записал. Товарищ Анкудинов, прошу!

Чуть поморщившись и для первых слов потеряв силу гнева, начал Анкудинов:

— Если уж так официально, то да, я не могу не обвинить товарища Власа в поведении, заслуживающем название едва ли только неосторожности…

Задребезжал стакан под ударами ножа. Побледнев, откидывая мокрые желтые волосы со лба, раздельно сказал председатель, и голос его срывался с высокого свиста в низкий хрип:

— Ораторов прошу говорить стоя! А вы, товарищ, сядьте.

— Что такое?

— К чему?

— Вот еще…

— По праву председателя. Иначе слагаю…

— Товарищи, пусть!

— Он прав. Молодец, Калистрат. В таком деле…

Дребезжал-звенел стакан. Встал Анкудинов.

— Да. Хорошо… Я хотел говорить о неосторожности товарища и о тех его поступках, которые… Но вот что! Перехожу к главному. Проект товарища Власа, о котором докладывал Николай и которому Николай симпатизирует, этот проект кажется мне не столько трудно осуществимым, как говорили здесь и у Николая, сколько губительным… да, губительным в самом корне. Губительным для дела, для всех нас…

— Что? Объяснитесь!

То Влас.

Но частым звоном без перерыва зазвенел стакан.

— …Да. Это грозит гибелью. И, боюсь, умышленной гибелью… Конечно, немного нас, и не очень жаль, если… но проект, предполагая сближение с чуждыми элементами… товарищи, я не боюсь слов и вы не бойтесь. Я называю этот проект провокаторским. Да!

Гася шепотный огонь зачинавшейся распри, зазвенел-загудел под ударами ножа стакан.

— Ваше слово, товарищ Влас, если товарищ Анкудинов кончил.

— Кончил, да. Но я не сказал бы и половины того, что сказал, если б не знал об одном странном обстоятельстве. Это обстоятельство следующее: товарищ Влас видится, и не редко, и я знаю где, с Варевичем; с тем самым Варевичем, который в Петербурге тогда… Помните…

Загудели голоса. И в этом гуле звон стакана председателя был как шепот камешков прибрежных, а близко будто гудела глубина моря. Но вот будто кусок шелка разодрал кто-то в углу у буфета. Свисток резкий. К говорной трубе подбежал Миша-студент. Пробку-свисток вынул, крикнул; и почему-то примолкли все.

— Вы, Ирина Макаровна?

— Ха-ха-ха! Вот мальчишки! Полчаса слушаю. Надоело. Вы что это моего Власа обижаете! И гомон же у вас… двери закрыли, и думаете — одни. Нам здесь с Валей все как есть в трубу слышно. Ну и конспираторы! Если тайно хотите, ту пробку надо, ту белую, глухая называется. Хорошо, что вас только женский монастырь слушает. Нарветесь еще… Ну да ладно. Мы сейчас к вам. Наливка чтоб была! Да Торе не говорить, что для нас. Живо! А кто такой Варевич? Что-то не припомню.

— Мы, Ирина Макаровна…

— Ну, ладно. Валя оденется, и сейчас мы к вам. Про наливку не забудь, ведмедь. И Власа не обижать. Он мой. Ждите!