Проклятый род

— Оттесняет Коська. Мамашин любимец. И инженерство свое отложил. По банкам его посылают, и раздел этот дурацкий — все он. С Корнутом торгуется. Прииски эти, чтоб их черт взял, Корнуту спустить обещал. Да я бы разве… Нет, татап что надо? Молчи и не прекословь. Туда везде тихоню этого, а старший сын поезжай присмотреть, как бабушкин дом валят.

Еле подвигалась лошадка. И еле думал Яша думы свои. Скучно ему. И ничего уж сильно не хотелось.

— В Лазарево разве махнуть? Ну его! Убьют там, того гляди. Времена тоже!

К дому опостылевшему подвезла лошадка извозчичья.

— И чего я здесь торчу! Эх, был ведь я когда-то сильный…

— Эй, эй! Сворачивай!

Из ворот отцовского дома карета. Кучер лошадей нахлестывает. Помчалась направо по улице. Успел разглядеть Яша кучера Корнутова и то еще, что в карете будто никого нет. А на козлах лакей. Дворника злым криком спросил:

— Что такое?

— Корнута Яковлича карету за доктором погнали, Яков Макарыч.

Не стал расспрашивать. Походкой ленивой через двор пошел к черному ходу. В дому узнал скоро, от слуг сначала, потом Зиночку бегущую встретил.

— С Ирочкой плохо. В ванной комнате наверху заперлась; кричит там, плачет и, слышно, бьется в истерике. Дверь ни открыть, ни выломать не могут. Дядя Корнут с визитом приехал, из Москвы новую невесту привез. Карету его за доктором послали.

Поспешил туда Яша. Издали уж слышал крики разноголосые и стуки. В коридоре толпа. Раиса Михайловна с лицом бледным, спиной к стене прижавшись, стоит. Голову опустила, руки сжала. Молчит. Корнут Яковлевич, с лицом красным, кулачками в дверь запертую стучит, других от двери злобно отпихивает, повторяя:

— Она мне откроет! Говорят вам, она дяде открыть должна. Не посмеет ослушаться. Я ей дядя родной.

Костя улыбается хитро, на дядю глядя. Зиночка опять прибежала. Кое-кто из слуг без дела стоят тут же. У Татьяны Ивановны в руках дрожащих пузырьки аптекарские.

Из-за двери дубовой хохот привизгивающий слышен истеричный. Участился грохот Корнутовых кулачков. Ирина за дверью:

— Ха-ха-ха! Не сломаете. Не дамся! Убить себя хочу, как Антоша.

И, слышно, не то упала, не то на пол повалила тяжелое что-то.

Вслед за лакеем чинным черный человек в платье засаленном.

— Слесарь… Слесарь…

К замочной щелке нагнулся, Корнута локтем отстранив, с незаметной усмешкой покосившись на кулачки его, сверкавшие камешками перстней.

— Ключ оттеда. Отмычка не возьмет. Ножовкой замок выпилить можно. Прикажете? Только ножовки со мной нет.

— Как нет, сукин сын!

— Так что сказано мне было: замок отомкнуть. Отмычки вот оне со мной. А тут дверь ломать надоть. Статья другая. А вы не ругайтесь.

К Корнуту спиной повернулся. Раисе Михайловне почтительно:

— А то прикажите топор принести. Топором живо филенку высадить возможно. Только, конечно, шум и непорядок-с.

За дверью тихо уже. Слышно — к двери подошла Ирочка. К разговору будто любопытно прислушивается.

— Доктор! Доктор!

Шагами быстрыми доктор подошел. Доктора Райченко у подъезда психиатрической больницы карета захватила.

Раисе Михайловне руку подал. Глазами добрыми, умными оглядел всех сквозь очки.

— Зачем так много народу?.. Да, да. Все уйдите… Да, и вы. Все. Один я.

Громко говорил перед тихой дверью. Бороду свою русую ладонью поглаживал. Высокий, чуть тучный.

С вечерним поездом повез доктор Райченко Ирочку в Москву, поместить в частную лечебницу. Просила только, чтоб в карете на вокзал ехать. И никто чтоб не провожал и не прощался. И когда по дому пойдет, чтоб никто-никто не встретился.

А Макар, по зале бегая, на Корнутову невесту испуганно поглядывая, на особу, никому в городе неведомую, плакался жалобно:

— Да зачем ее в Москву? Да что ж это такое? Раиса Михайловна, Раиса Михайловна! Пусть Ирочка ужинать идет. Пусть икорки поест свеженькой; все у нее и пройдет… Икра у меня, Корнут! Такой икры давно не было.

XXXVI

На обледенелых баррикадах московских третий день щелкают револьверы и ружья. Крича об убитых сомнениях совести, сосредоточенно злы лица солдат. И не заглядывают в те лица молодые и старые командиры, когда говорят короткие приказывающие слова.

Держатся, сколько можно, и, почуяв неминучее, разбегаются дружинники. Быстры темные фигуры. Молодежь весела. Захватило дело. Тешит новизна, тешит решимость и то еще, что пока так мало убыло, из них. Немало и немолодых дружинников.

Скорым шагом идя, на перекрестке окликнул Глеб человека, башлыком укутавшего голову. Глаза чьи-то помолодевшие под башлыком сверкнули. Борода инеем и сединой поморожена.

— Хорошо, хорошо, Глеб. Оно и пора. Приустали, Кого увижу, всех по квартирам.

Через полчаса, входя в дом на глухой улице, Глеб говорил юному совсем дружиннику, держа его за локоть:

— Очередь! Очередь, товарищ. Ну, куда вы годны будете после пятнадцати-то часов!

— Да никакой усталости…

— Верю. Но это вне нас. Внезапная слабость… Потускнеет внимание… Нет, сон, сон… Несколько часов сна. Не одна наша группа на работе. Не бойтесь.

По грязной лестнице поднимались, светя электрическим фонариком.

В большой трехоконной комнате человек шесть дружинников. Не громко, но живо беседовали.

— Ждет кто-нибудь?

— Да, там.