Проклятые

И не думайте, что мне дают сказать хоть слово. (А потом мама еще и жалуется, что я ничего не говорю.) Отец объяснил бы вам, что жизнь – игра, что нужно закатать рукава и что-то создать: написать книгу, станцевать танец. Для моих родителей мир – это битва за внимание, война за славу. Может, именно этим я восхищаюсь в Горане: он совершенно не суетится. Горан единственный из всех, кого я знаю, не ведет переговоры о продаже шести картин «Парамаунту». Не организует свою выставку в музее д'Орсэ. Не ходит на химическое отбеливание зубов. Горан просто есть, он никого не лоббирует, чтобы дурацкая Академия идиотских кинематографических искусств и глупых наук вручила ему блестящую статуэтку под аплодисменты миллиарда зрителей. Он не ведет кампании, чтобы захватить очередную долю рынка. Что бы Горан ни делал в отдельно взятый момент – сидел или стоял, смеялся или плакал, – он делает это просто. Как младенец, который понимает, что никто никогда не придет на помощь.

Техники обрабатывают маме лазерами верхнюю губу.

– Разве не здорово, Мэдди? Мы с тобой, только мы вдвоем…

Каждый раз, когда вокруг нас меньше четырнадцати человек, моя мама считает это уединением.

А вот Горан, один он или на виду у миллионов, любят его или ненавидят, Горан остается таким же. Быть может, это я больше всего в нем и люблю – что он так не похож на моих родителей. И на всех остальных, кого я знаю.

Горан абсолютно, совершенно НЕ НУЖДАЕТСЯ в любви.

Маникюрша с цыганским акцентом, вывезенным из страны, где брокеры анализируют фондовый рынок по голубиным внутренностям, полирует мне ногти, держа мою руку в своей. Через мгновение она поворачивает мою руку ладонью вверх и смотрит на новую розовую кожу на том месте, где я примерзла к дверной ручке в Швейцарии. Она ничего не говорит, эта пучеглазая цыганка-маникюрша, но удивляется тому, что на моей ладони не осталось морщинок. И моя линия жизни, и линия любви не просто оборвались – исчезли. Все еще держа мою руку в своих грубых, шершавых пальцах, маникюрша переводит взгляд с ладони на мое лицо и пальцами другой руки быстро касается лба, груди, плеч – крестится.

XVI

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Сегодня я нашла себе по телефону новую подружку. Она не умерла (пока), но я уже знаю, что мы будем самыми-пресамыми лучшими подругами.

Если верить моим часам, я мертва уже три месяца, две недели, пять дней и семнадцать часов. Вычтите это из вечности, и вы получите некое представление о том, почему столько пропащих душ впадают в безнадегу. Не хочу хвастаться, но я выгляжу довольно прилично, несмотря на здешние негигиеничные условия. В последнее время я тщательно соскребаю грязь со своей гарнитуры, хорошо протираю стул и только потом приступаю к звонкам.

Сейчас я говорю с пожилой затворницей из Мемфиса, штат Теннесси. Несчастная старушка уже много дней сидит дома взаперти и колеблется, проходить ли еще один курс химиотерапии, хотя ей становится только хуже.

Бедная дряхлая старушка ответила почти на все мои вопросы о жевательных резинках, скрепках и ватных подушечках. Я уже давно призналась ей, что мне тринадцать лет, я мертва и сослана в ад. Я убеждаю ее, что умереть – это очень легко, а если у нее есть сомнения, попадет она в рай или ад, нужно быстренько совершить какое-нибудь ужасное преступление. В аду, говорю я ей, происходит все самое интересное.

– Здесь Джеки Кеннеди Онассис. Вы ведь точно захотите с ней познакомиться!

Вообще-то в аду все Кеннеди, но это вряд ли поможет мне ее убедить.

И все-таки, несмотря на боль от опухоли и жуткие побочные эффекты, старушка из Мемфиса не уверена, что стоит расставаться с жизнью.

Я предупреждаю ее, что в аду не достигают никакого мгновенного просветления. Оказываясь в запертой грязной клетке, никто не хлопает себя по лбу и не кричит: «Ешкин кот! Каким же я был придурком!»

Никакие истерические выходки волшебным образом не прекращаются, а дурные привычки скорее усугубляются. Задиры остаются задирами, злюки – злюками. По сути, все продолжают творить те же гадости, из-за которых и получили билет в одну сторону.

И еще, предупреждаю я раковую бабушку, не ждите от демонов советов или помощи – если не будете постоянно давать им на лапу шоколадки. Демоны-бюрократы напускают на себя официальный вид, перекладывают какие-то бумажки и обещают, что пересмотрят ваше дело, но на самом деле все думают: раз вы в аду, значит, в чем-то виноваты. В этом смысле ад ужасно пассивно-агрессивный. Впрочем, как и земля. И как моя мама.

Если верить Леонарду, именно так ад ломает людей – позволяет пускаться во все большие и большие крайности, превращаться в злобные карикатуры самих себя, пока они наконец не осознают свою ошибку. Возможно, задумчиво говорю я по телефону, это единственный эффективный урок, который мы усваиваем в аду.

Джуди Гарленд иногда страшнее любого демона или дьявола, с которыми вы можете столкнуться – все зависит от настроения.