Проклятые

С высоты я вижу все: Море Насекомых, Долину Битого Стекла, Великий Океан Пролитой Спермы, бесконечные ряды клеток с проклятыми душами. Подо мной простирается весь ад, включая демонов, которые ходят туда-сюда и глотают несчастных жертв. В высочайшей точке подъема меня поджидает каньон влажных зубов. Ветер гнилостного дыхания ударяет меня вонью похуже смрада общих туалетов экологического лагеря. Навстречу мне поднимается огромный язык со вкусовыми сосочками размером с мухоморы. Гигантский рот окаймлен губами, толстыми, как тракторные шины.

Чудовищная рука тянет меня в рот, и я хватаюсь за нижнюю губу. Мои ноги упираются в нее, я, как рыбья кость, становлюсь слишком широкой и твердой, чтобы можно было меня проглотить. Губа под моими руками оказалась удивительно приятной на ощупь, кожаной, как диванчики в дорогом ресторане, но очень теплой. Будто касаешься сиденья «ягуара», на котором только что проехали от Парижа до Ренна.

Лицо демоницы так огромно, что я вижу лишь рот. На краю поля зрения – глаза, будто стеклянные, как магазинные витрины, только выпуклые. Они за оградой целой черной чащи ресниц. Я замечаю нос, похожий на дом с двумя открытыми дверями, причем каждая дверь занавешена тонкими волосами.

Рука подталкивает меня к зубам. Язык высовывается и касается мокрыми сосочками моего застегнутого на все пуговицы кардигана.

И когда я уже смирилась с судьбой, что постигнет меня в следующий миг – меня разжуют, смочат слюной и проглотят, а кости выплюнут, как скелеты всех корнуэльских куриц, которых я съела при жизни, – гигантский рот заходится криком. Это даже не крик, а сирена воздушной тревоги, орущая мне прямо в лицо. Мои волосы, щеки и одежда – все хлопает и дрожит на ветру, как флаг в ураган.

С меня слетает мокасин и падает, переворачиваясь, на землю рядом с крошечной фигуркой с синим ирокезом. Даже с высоты я вижу, что это Арчер, он стоит перед массивной босой ногой великанши. Вытащив из щеки свою огромную булавку, Арчер методично погружает острие, снова и снова, в кончик большого пальца ноги демоницы.

Меня то ли роняют, то ли опускают, и я приземляюсь на мягкие царапучие ногти. В тот же миг меня снова хватают чьи-то руки – человеческие, руки Леонарда, они тянут меня в укрытие, под поток ногтей…

Я успеваю увидеть, как рука-парашют, поймавшая меня, теперь ловит Арчера и поднимает его – он ругается, брыкается, размахивает булавкой – к челюстям, которые громко смыкаются и одним укусом, словно гильотиной, сносят ярко-синюю голову.

IX

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Прежде чем я тебе про это расскажу, пообещай, нет, поклянись самой страшной клятвой, что никогда-никогда не выдашь мой секрет. Я серьезно. Я вообще-то в курсе, что ты Отец Лжи, но ты обязательно должен поклясться. Если мы оба хотим построить глубокие и открытые отношения, необходима полная конфиденциальность.

Прошлой зимой на праздники я оказалась в интернате одна. (Очевидно, что я рассказываю о событии из своей досмертной жизни.) Мои родители считали Рождество самым обычным днем; мои одноклассницы все разъехались – кто на лыжные курорты, кто на греческие острова. Мне ничего не оставалось, кроме как делать хорошую мину при плохой игре и убеждать всех по очереди, что мои вот-вот за мной приедут. В последний день осеннего семестра общежитие опустело.

Обеденный зал закрылся, аудитории тоже. Даже учителя запаковали чемоданы и уехали, а я осталась практически в одиночестве.

Я сказала «практически», потому что по территории школы ходил ночной охранник, а то и несколько. Они проверяли, закрыты ли двери, уменьшали температуру на термостатах, время от времени освещали ночь фонариками, похожими на прожекторы из старого фильма про тюрьму.

За месяц до того мои родители усыновили Горана – мальчика с мрачным взглядом и голосом графа Дракулы. Хотя Горан был всего на год старше меня, его лоб уже прорезали морщинки, а щеки впали. Брови Горана казались такими дикими и заросшими, как лесистые склоны Карпат, такими свалявшимися и колючими, что если присмотреться, не ровен час увидишь среди волосков хищные волчьи стаи, разрушенные замки и горбатых цыганок, собирающих хворост. Даже в четырнадцать лет у Горана было такое выражение глаз и такой глухой голос, будто он видел, как всех его ближних и дальних родственников мучили в соляных шахтах какого-то далекого ГУЛАГа, травили на льдинах собаками и стегали кожаными плетками.

Ах, Горан… До его смуглости и грубости было далеко любому Хитклиффу или Ретту Батлеру. Он жил в своей личной скорлупе, отгородившись от всех ужасной историей тягот и лишений, и я ему завидовала. О, как я мечтала о таких же пытках!