Проклятье Пифоса (ЛП)

Ударный крейсер миновал несколько крупных обломков, часть из которых вполне могла повредить «Веритас» — а от столкновения с остальными разлетелся бы в пыль капитальный корабль. Аттик следил за пролетающим космическим мусором, и единственное, что выдавало нетерпение капитана — чуть изменившееся положение рук на командной кафедре.

— Капитан… — начал было Даррас, приметив это.

— Знаю, брат-сержант, знаю. Буду очень благодарен, если не станешь подталкивать меня к такому решению. У нас нет времени.

Ловушка с заминированным ледяным астероидом сработала потому, что экипаж «Веритас» контролировал момент взрыва и использовал небесное тело как ракету. Однако же, дальше оставаться в системе, чтобы нанести управляемый удар по приближающемуся флоту, стало бы безумием с точки зрения тактики. Железным Рукам приходилось рассчитывать только на везение — конечно, расстановка мин могла повысить шансы на уничтожение врага, но не существовало алхимии, способной трансмутировать вероятность в определенность. Фактор случайности был посягательством на философию войны легиона, ведь принести обет машины значило действовать по неизменным, понятным и всегда применимым правилам и всегда контролировать положение.

Но теперь они стали другим легионом. Прежний контроль поля боя обречен был появляться лишь мимолетно. «Ударь и отступи, ударь и отступи» — станет ли это, задумался Гальба, новой движущей силой, поршнем военной машины Железных Кулаков?*

Если подобная тактика позволит продолжить сражаться, терзать врага, тогда Антон сможет её принять. Ограниченность возможностей свидетельствовала о тяжести раны, нанесенной легиону, но сержант сумеет приспособиться. Взглянув на капитана, Гальба увидел, что Дурун вернулся к сверхъестественной неподвижности, превратился в непроницаемую железную статую. Как он приспосабливался к новым реалиям? И делал ли это вообще? Снова Гальба задался вопросом, не слишком ли много человечности отбросил Аттик.

Подобные мысли смущали Антона. «Плоть слаба» — таков был фундаментальный принцип Железных Рук, но, всё же, Феррус Манус ведь очень незначительно изменил себя. Возможно, корень сомнений скрывался в том, что Гальба ещё недалеко продвинулся по пути, ведущему к чистоте машины. Может быть, сама плоть была их виновником.

А возможно, способность приспосабливаться.

Антон хотел убивать Детей Императора так же сильно, как и любой легионер на борту «Веритас». Сержант пребывал в ожидании часа, когда кровь этих трусов снова потечет по его броне, но также считал, что неоправданный риск может положить конец возмездию. Возможно, расстановка мин была разумным риском, вот только Гальба не знал, сколько в ней искренней надежды на достижение успеха, а сколько — утоления пылающей ярости. Как много кораблей удастся уничтожить в итоге? Как много будущих, по-настоящему значимых деяний окажется под угрозой из-за этой задержки?

— Ты не одобряешь минирование, сержант, — обращаясь к нему, произнес Аттик.

Повернувшись, Антон посмотрел вверх.

— Я не вправе ставить под сомнение ваши приказы, капитан.

— И всё же ты против, это видно по твоей позе. Неприятие просто очевидно.

— Простите, господин, я не хотел проявить неуважение.

— Я действую, основываясь на балансе вероятностей, — сказал ему Дурун.

— Вы не обязаны объяснять…

Аттик поднял палец, прерывая Гальбу.

— Более вероятно, что мы нанесем урон, нежели сами получим его. Верно?

Антон кивнул — он не был уверен, что дело обстоит так, но и не мог доказать обратного.

— Мы действуем разумно, сержант. Всё, что предстоит совершить в этой новой войне, будет обладать элементом отчаянного риска, неприятно нового для нас. Мы всегда были сильны, такими и остаемся до сих пор. Однако же, мы больше не превосходящая сила, а ассасины и диверсанты, и мыслить должны соответственно.

«Раз так, нужно было отступить сразу же», — подумал Гальба, но промолчал. Сержант хотел сменить позу на более нейтральную, но не знал, какую именно, и Аттик ещё несколько секунд наблюдал за ним.

Заметив холодный проблеск в немигающем, нечеловеческом взоре капитана, Антон испытал непрошеное откровение — он понял, что в глазах Аттика светится ярость. Неистовство, раздуваемое с Каллинидеса-4, взметнувшееся жертвенным костром в системе Исстван. Наверное, Дурун считал, что сумел превратить его в контролируемый, благородный гнев, но глаза выдавали капитана так же, как Гальбу — язык тела. Аттик не сумел побороть ярость, это она овладела им, не просто исказив мысли воина, но и изменив его разум. Теперь неистовство определяло само существование Дуруна.

За долгие годы Аттик отверг человечность, оставив лишь остаточные её следы. Капитан стал оружием и ничем иным — оружием, направляемым всепоглощающей яростью.

Гальба решил, что Дурун может согласиться с таким суждением, возможно, даже найти в нем определенную гордость. Если, конечно, ярость оставила в нём хоть немного места для гордости. Возможно, Аттик сравнил бы себя с болтером, нацеленным в сердце врага.

«Но ведь бомба — тоже оружие».