Проклятая шахта. Разгневанная гора

– Так это ты, Фаррел? – Ширер шел от камина, на ходу протягивая мне руку для приветствия. – Что же ты не сказал, что это ты?

В его голосе чувствовалось раздражение, лицо было бледное, а глаза пытливо ощупывали мое лицо. Я посмотрел мимо него и увидел Джину Валле. Она сидела, поджав под себя ноги, в огромном кресле у электрического камина. На лице у нее, как всегда, было удовольствие, как у кошки, глядящей на мисочку со сливками.

– Друг доктора Сансевино. – Ширер похлопал меня по плечу. – Хорошо, что ты пришел. – Он уловил направление моего взгляда и спросил: – Ты знаком с графиней Балле?

– Да, – ответил я и, когда Ширер подвел меня к камину, сказал: – Я думал, что вы во Флоренции.

Она улыбнулась:

– Я решила поехать завтра.

– Странно снова вот так увидеться с тобой, – сказал Ширер. – Это возвращает меня к событиям, которые я бы с удовольствием забыл. Полагаю, ты испытываешь те же чувства. Извини за вчерашнее. Боюсь, я был не в форме. Я никак не ожидал встретить тебя там. Выпьешь что-нибудь?

– Спасибо, – пробормотал я.

– Что тебе налить? Виски с содовой?

– Прекрасно.

Он повернулся к бару:

– Я не мог себе представить, что ты в Милане. Наверное, у тебя здесь дела. Коль скоро ты оказался у Сисмонди. Ведь он просто так, ради светской беседы, никого не принимает.

Он говорил быстро – слишком быстро – с присвистом, как говорил только Сансевино, но никак не Ширер.

Да и комната тоже не соответствовала характеру Вальтера Ширера. Может быть, он по необходимости очутился в такой обстановке. Но и в этом случае он должен испытывать здесь неловкость.

Он подал мне бокал и поднял свой:

– Пусть она сгорит!

Я помнил, как после тех проклятых газовых экспериментов Ширер, даже в состоянии агонии, поднося мензурку с лекарством ко рту, неизменно говорил: «Пусть она сгорит». Он всегда так говорил, когда пил.

Наступило неловкое молчание. Было слышно, как тикают каминные часы под стеклянным колпаком. Джина закрыла глаза.

– Как ты узнал, что я живу в «Насьональ»? – спросил Ширер.

– Слышал от кого-то, – ответил я.

– От кого?

– He помню. – He мог же я сказать, что подслушал, когда он назвал адрес шоферу такси. – Может, от графини сегодня утром.

Он повернулся к ней:

– Джина, ты утром сообщила Фаррелу мой адрес? Джина!

Она открыла глаза.

– Ты сказала Фаррелу, что я живу в «Насьонале»?

– Я слышу, слышу, Вальтер, – сонно пробормотала она. – Не помню.

Он сердито передёрнул плечами и повернулся ко мне:

– Ну ладно, может, теперь скажешь, зачем пришел? Я заколебался. Я не был уверен, что готов рассказать ему правду. Я вообще ни в чем не был уверен. Комната, этот человек – все выглядело так странно.

– Извини, – забормотал я. – Может, мне не следовало приходить. Но вчера как-то плохо все получилось. Я понимаю, что ты должен чувствовать. Я больше не мог выдержать. Я вынес две их проклятые операции, но третья…

Мой голос прервался.

– Забудь об этом, – сказал он. .

– Но вчера… Я понял… Он не дал мне закончить:

– Я был поражен, вот и все. Проклятье, Фаррел, я не виню тебя в случившемся. Ты тут ни при чем. Парень способен выдержать только то, что может, и не больше. Я не выдержал бы даже двух маленьких операций этой свиньи.

Он так просто сказал «двух маленьких операций», что мне сразу стало легче.

Он повернулся к Джине Балле:

– Ты можешь представить, чтобы тебе ампутировали ногу без какой-либо анестезии? Нога серьезно пострадала во время катастрофы. Но ее можно было спасти. Вместо этого они довели дело до гангрены, и операция стала неизбежной. Его жизнь оказалась под угрозой. А когда его уложили на операционный стол, обнаружилось, что у них нет никаких обезболивающих средств. Но было совершенно ясно, что, если он заговорит и расскажет все, что их интересует, обезболивающее найдется. Однако он молчал, и тогда они привязали его к столу и, заткнув рот, стали пилить его ногу. Он пребывал в сознании, наблюдая за ходом операции под пронзительный скрежет пилы...

Мне хотелось прервать его, перевести разговор на другую тему. Но я почему-то не мог. Я просто молча слушал его, в то время как все внутри у меня, каждый нерв вопил от мучительной боли.

А потом я увидел его темные глаза, наблюдавшие за мной, пока он живописал, как они делали все возможное, чтобы ускорить процесс заживления раны.

– А после всего этого, – сказал он, – когда нога почти зажила, они снова специально внесли инфекцию, и в течение нескольких дней…

Но я уже не слушал его. Я был в состоянии глубокого шока. Я никогда никому не говорил, что они вносили инфекцию каждый раз, чтобы иметь повод для очередной операции. Я, конечно, рассказывал и Рису, и Ширеру об операциях. Но я никогда не говорил им о гангрене. Я очень сожалел, что мы находились в одной палате, и они были свидетелями моих страданий, поэтому не хотел посвящать их в эти подробности – пусть, мол, считают, что операция необходима, и все. Не исключено, что Ширеру рассказал об этом один из санитаров или же сам Сансевино, но я был уверен, что это не так. В противном случае Рис не удержался бы и непременно прокомментировал это так или иначе.