Проклятая игра

— Почему он позволил вам выиграть?

— Я сказал тебе: совращение.

— Вы имеете в виду, что он хотел переспать с вами?

Уайтхед вяло пожал плечами.

— Возможно, да. — Эта мысль, похоже, позабавила старика; тщеславие озарило его лицо. — Да, наверное, я мог привлечь его. — Затем улыбка померкла — Но секс — это ничто, правда? Когда ты уже обладаешь кем-то, совокупление становится рутиной. То, чего он хотел от меня, гораздо глубже и долговечнее любого физического акта.

— Вы всегда выигрывали, когда играли с ним?

— Я никогда больше не играл с ним, это был единственный раз. Я знаю, это звучит неправдоподобно. Он был игроком, как и я. Но я уже сказал тебе: его интересовали не сами карты, а пари.

— Это была проверка?

— Да. Он хотел увидеть, чего я стою. Гожусь ли я на то, чтобы создать империю. Когда после войны Европу начали отстраивать заново, он говорил, что настоящих европейцев больше не осталось, что все они дождались своего Холокоста, а он — последний в роду. Я верил ему, слушал его разговоры об империях и традициях. Он ослепил меня. Самый культурный, самый убедительный, самый проницательный человек из всех, кого я встречал раньше, да и позже. — Уайтхед полностью погрузился в прошлое, завороженный воспоминаниями. — Сейчас осталась одна оболочка. Ты не можешь представить себе, какое он производил впечатление! Он мог стать кем угодно или сделать что угодно, если задавался целью. Однажды я спросил его: зачем он тратит время на таких, как я, почему не хочет заняться политикой, чтобы применить всю свою мощь и получить реальную власть? В ответ он посмотрел на меня и произнес: «Это уже было». Сначала я думал, что он говорит о предсказуемости жизни. Но он имел в виду кое-что другое. Мне кажется, он хотел сказать, что уже был этими людьми и делал эти вещи.

— Как такое возможно? Один человек…

— Я не знаю. Это лишь предположения. Так было с самого начала. И вот сорок лет прошло, а я все еще собираю слухи.

Старик встал. По выражению его лица было видно, что во время сидения у него затекли ноги. Он выпрямился, прислонился к стене и, откинув голову назад, уставился на темный потолок.

— У него была единственная любовь. Одна всепоглощающая страсть. Случай. Он был одержим случаем. «Вся жизнь это случай, — говорил он. — И фокус в том, чтобы научиться управлять им».

— А для вас это имело значение?

— Не сразу, но через несколько лет я разделил его одержимость. Не из интеллектуального интереса — мне это не свойственно. Я просто знал: если ты заставишь провидение работать на тебя… — Он взглянул на Марти. — Если сумеешь разработать систему… То тебе будет принадлежать мир. — Голос его стал суровым. — Посмотри на меня. Видишь, как хорошо я распорядился собой… — Старик горько усмехнулся и вернулся к началу разговора: — Он жульничал. Он не соблюдал правил.

— Сегодняшний прием должен был стать последним? — спросил Марти. — Я прав? Вы собирались сбежать, прежде чем он придет.

— В некотором роде.

— Как?

Вместо ответа Уайтхед продолжил историю с того момента, на котором остановился:

— Он очень многому научил меня. После войны мы путешествовали, по мелочи ловили удачу: я — своими способами, он — своими. Затем мы отправились в Англию, и я занялся химической индустрией.

— И разбогатели.

— Как Крез. На это ушло несколько лет, но я обрел деньги и силу.

— С его помощью?

От этой неприятной мысли Уайтхед нахмурился.

— Да, я применил его принципы, — ответил он. — Но он процветал вместе со мной. Он разделял со мной все — мои дома, моих друзей. Даже мою жену.

Марти хотел заговорить, но Уайтхед оборвал его.

— Я говорил тебе о лейтенанте? — спросил он.

— Вы упоминали его. Васильев.

— Он умер, сказал ли я об этом?

— Нет.

— Он не заплатил свои долги. Его труп выловили из канализационной канавы в Варшаве.

— Его убил Мамолиан?

— Не собственноручно. Но, думаю, да… — Уайтхед запнулся на полуслове и наклонил голову, прислушиваясь к чему-то. — Ты ничего не слышишь?

— Что?

— Нет. Все в порядке. Показалось. О чем я говорил?

— О лейтенанте.

— А, да. Эта часть истории… Не знаю, будет ли она интересна тебе… но я должен объяснить, потому что без нее все остальное не имеет смысла. Видишь ли, ночь нашей встречи с Мамолианом была необыкновенной. Бесполезно пытаться описать ее. Знаешь, как солнце освещает верхушки облаков: такой розоватый, стыдливый, нежный цвет. И я был так переполнен собой, так уверен, что со мной не случится ничего дурного…

Он замолчал и облизал губы, прежде чем продолжить.

— Я был глупцом, — произнес он с презрением к самому себе. — Я шел по развалинам, повсюду пахло тленом, под ногами вилась пыль. А мне было наплевать, потому что это не мои руины, не мое разложение. Я думал, будто я выше их, особенно в тот день. Я чувствовал себя победителем, потому что я был жив, а мертвые мертвы.

Течение слов приостановилось. Потом Уайтхед заговорил так тихо, что приходилось до боли напрягать слух:

— Что я знал? Вообще ничего. — Он прикрыл лицо дрожащей рукой. — О господи!