Проклятая игра

— Когда вокруг столько неопределенности, тот, кто умеет творить собственную судьбу, может стать королем мира. Прости за гиперболу, но я чувствовал себя именно так. Король мира. Я был умен, понимаешь? Не учен — это пришло позже, — а умен. Уличное образование, как сейчас говорят. И я намеревался получить все от этой чудесной войны, посланной мне Богом. Я провел пару месяцев в Париже, как раз перед оккупацией, потом вовремя улизнул и отправился на юг. Наслаждался Италией, Средиземным морем. Мне все доставалось даром. Чем страшнее становилась война, тем лучше было мне. Отчаяние других людей сделало меня богачом. Конечно, я транжирил деньги.

Доходов мне хватало лишь на несколько месяцев. Я вспоминаю о картинах, что прошли через мои руки, о предметах искусства, о той легкой добыче… Вряд ли я думал тогда, что мочусь в горшок, расписанный Рафаэлем. Я покупал и продавал их грузовиками. В конце войны я подался на север, в Польшу. Немцам приходилось туго, они понимали, что игра заканчивается, и я надеялся провернуть несколько недурных сделок. Потом — и это моя ошибка — я очутился в Варшаве. Когда я появился там, от города практически ничего не осталось. Что не сожгли нацисты, уничтожили русские. Сплошное пепелище, от края до края. — Он вздохнул и нахмурился, подбирая слова. — Ты не можешь представить себе. Это был великий город. Но в тот момент… Ну как тебе объяснить? Ты должен увидеть все моими глазами, иначе нет смысла рассказывать.

— Я пытаюсь, — сказал Марти.

— Ты живешь в себе, — продолжал Уайтхед. — Так же, как и я живу в себе. Мы имеем очень четкое представление о том, кто мы. Поэтому мы дорожим собой — из-за нашей уникальности. Понимаешь, о чем я?

Марти был слишком заинтригован, чтобы солгать. Он покачал головой:

— Нет, не совсем.

— Суть вещей, вот что я имею в виду. Каждая вещь в мире независимо от ее ценности сама по себе уникальна. Мы любуемся индивидуальностью явления и бытия. И мы допускаем, что некоторая часть этой индивидуальности существует вечно. Хотя бы в памяти людей, имевших с ней дело. Поэтому мне дорога коллекция Евангелины: меня восхищают особенные вещи. Ваза, не похожая на другие, или ковер, сотканный с особым мастерством… — Внезапно его рассказ вновь вернулся в Варшаву: — Там было такое великолепие! Красивейшие дома, прекрасные церкви, величайшие собрания живописи. Так много всего. Но когда я приехал туда, все это уже исчезло, все было превращено в прах. Где бы ты ни шел, везде все было одинаково. Под ногами была грязь. Серая пыль. Она пачкала твою обувь, она висела в воздухе, она стояла комом в горле. Когда ты сморкался, сопли были серого цвета, и дерьмо было таким же. Но когда ты всматривался в эту дрянь, ты замечал, что это была не просто грязь — это была человеческая плоть, обломки, куски фарфора, газет. Вся Варшава тонула в этой грязи. Ее дома, ее жители, ее искусство, ее история — все ушло в землю, которую ты топтал ногами.

Уайтхед сгорбился. Сейчас он выглядел на свои семьдесят — старик, погрузившийся в воспоминания. Лицо покрывали морщины, руки сжались в кулаки. Отец Марти был бы сейчас младше, не умри он от болезни своего паршивого сердца; только отец никогда не умел говорить. Он не обладал такой силой самовыражения и, как полагал Марти, глубиной боли. Уайтхед страдал. Он помнил о мерзости. Более того — предчувствовал ее.