Проклятая игра

В первых письмах из тюрьмы он писал ей: «Ты прекрасна, Шармейн. Я думаю о тебе каждую ночь, я постоянно мечтаю о тебе».

Но затем ее черты стали терять ясность, а грезы о ее лице и теле прекратились. В письмах он еще продолжал притворяться, но его любовные сентенции звучали фальшиво, и он перестал упоминать о таких вещах. Это ребячество — писать, будто он вспоминает ее лицо. Что Шармейн при этом должна вообразить — Марти, потеющего в темноте и играющего с собой, как двенадцатилетний? Он не хотел, чтобы она думала так.

Не исключено, что в этом и заключалась его ошибка Возможно, разрушение их брака началось именно тогда, когда он почувствовал себя смешным и перестал писать любовные письма. Но разве она не изменилась? Даже сейчас в ее глазах сквозило неприкрытое подозрение.

— Флинн передает тебе привет.

— A-а. Хорошо. Ты видела его?

— Так, пару раз.

— Ну и как он?

Шармейн смотрела больше на часы, чем на Марти; он радовался этому, поскольку имел возможность разглядывать ее, не боясь показаться навязчивым. Когда она позволяла себе расслабиться, он находил ее по-прежнему привлекательной. Он считал, что может управлять своими реакциями, и изучал ее черты — просвечивающую мочку уха, изгиб шеи — совершенно бесстрастно. По крайней мере, тюрьма научила его не хотеть того, что невозможно получить.

— У него все в порядке, — ответила Шармейн.

Ему потребовалось время, чтобы переключиться: о ком она? Ах да. Флинн. Вот человек, который никогда не испачкается ни в чем. Флинн мудрый. Флинн блистательный.

— Он передает тебе привет, — сказала она.

— Ты говорила, — напомнил он.

Опять пауза. Их диалоги становились все более мучительными с каждым новым визитом. Не столько для него, сколько для нее. Как будто каждое слово, которое Шармейн выдавливала из себя, травмировало ее.

— Я опять ходила к юристам.

— А, да.

— Все понемногу продвигается. Они сказали, бумаги будут готовы в следующем месяце.

— Что я должен сделать? Просто подписать?

— Ну-у… Они говорят, нам нужно поговорить о доме и совместном имуществе.

— Все твое.

— Нет, ведь это наше имущество. Я имею в виду, оно принадлежит нам обоим. И когда ты выйдешь, тебе нужно где-то жить, нужна мебель и все остальное.

— Ты хочешь продать дом?

Еще одна жалкая пауза, словно она колебалась, желая сказать что-то намного более важное, чем успокаивающая банальность.

— Прости, Марти, — произнесла она.

— За что?

Она покачала головой; легкое движение. Ее волосы всколыхнулись.

— Не знаю, — отозвалась она.

— Это не твоя вина. Ты ни в чем не виновата.

— Я не могу не…

Она запнулась и взглянула на него, более живая в своей борьбе (неужели это борьба?), чем во время их деревянных свиданий в этих душных комнатах. Ее глаза наполнились слезами.

— Что-то не так? — спросил Марти.

Она уставилась на него; слезы перелились через край.

— Шармейн… что-то не так?

— Все кончено, Марти, — проговорила она так;, как будто впервые это поняла: кончено, прошло, прощай.

Он кивнул: да.

— Я не хочу… — Она остановилась, помолчала, затем продолжила: — Ты не должен винить меня.

— Я не виню тебя. Я никогда не винил тебя. Господи, ты ведь была все время здесь, разве нет? Все время. Я не могу видеть тебя в таком месте, ты знаешь. Но ты приходила. Когда ты была нужна мне, ты всегда приходила.

— Я думала, все обойдется, — говорила она так, словно он и не открывал рта. — Я правда так считала Я думала, что ты скоро выйдешь и мы, может быть… ты понимаешь. У нас еще есть дом… Но в последние года два все разрушилось.

Он смотрел на нее, видел ее мучения и думал: «Я никогда не смогу забыть, что стал причиной ее страданий. Я самое жалкое дерьмо в божьем мире, и я понимаю, что натворил».

Конечно, вначале были слезы; были ее письма, полные боли и полускрытых обвинений. Но абсолютное отчаяние, которое он увидел сейчас, гораздо сильнее и глубже. Оно исходило не от двадцатидвухлетней, но от взрослой женщины, и Марти чувствовал глубочайший стыд от того, что именно он стал причиной ее мук. Этот стыд он никогда не забудет.

Она вытерла нос бумажным носовым платком.

— Все это бред, — сказала она.

— Да.

— Я просто хочу разобраться. — Она бросила на часы слишком быстрый взгляд, чтобы увидеть время, и встала — Я, пожалуй, пойду, Марти.

— Свидание?

— Нет… — ответила она. Явная ложь; она и не старалась скрыть это. — Надо купить чего-нибудь. Всегда меня успокаивает. Ты ведь меня знаешь.

«Нет, — подумал он. — Я не знаю тебя. Если когда-то и знал, в чем я сомневаюсь, то другую тебя. И боже, как же мне ее не хватает».

Он прервал себя. С Шармейн нельзя так расставаться, он знал это по опыту прошлых встреч. Представление нужно закончить прохладно, на формальной ноте, чтобы вернуться в камеру и забыть ее до следующего раза.

— Я хотела, чтобы ты понял, — сказала она. — Но не думаю, что смогла объяснить. Такой чудовищный бред.

Она не попрощалась, слезы полились снова. Марти был уверен, что после разговора с юристами она боялась сдаться в последний момент — от жалости, любви или отчаяния; и когда уходила не оглядываясь, она отгоняла от себя эту возможность.