Прохладой дышит вечер

— Да, да, понятное дело, — зевает внук. — Куда только не кидался, куда только не залезал, и везде был первым, даже на Эверест, наверное, первый взобрался.

— Шарлотта, — обращается Хуго ко мне, — а ты помнишь, был какой-то год, вода замерзла и мы здесь на коньках бегали?

Не помню я такого. Мои братья и сестры, и я с ними вместе, ходили к Пушечным Воротам, где пожарные заливали каток на теннисных кортах.

Альберт туда ходить не любил, но однажды я и его уговорила.

Мы с Фанни и Альбертом поехали на трамвае, и брат еще по пути страшно замерз. Он этот каток уже и видеть не желал, хотел было повернуться и уехать домой. А Фанни его знай ругает:

— Ты что, ничего потеплее надеть не мог? Конечно, не мудрено замерзнуть, если зимой без пальто ходить!

Тут мне от катания на коньках стало жарко, и я великодушно отдала брату свою куртку с меховой опушкой. Он потребовал и капюшон тоже. И получив наконец женскую приталенную курточку благородного синего цвета, отороченную мехом, весь расцвел. Крепко уцепившись за меня и Фанни, повиснув между нами, он весь светился от счастья под песенку «Где ж ты скрылась, моя Марта». Нас увидел один наш покупатель и засмеялся:

— Глядите-ка, три барышни из дома трех невест!

На другой день я снова позвала Альберта на каток, и он согласился, но только при условии, что я снова дам ему мою курточку. Я тогда отказалась, и обиженный Альберт остался дома. Так что на каток он сходил всего один раз в жизни.

Вообще-то, я ожидала, что мой рассказ мужчин несколько растрогает, что и им тоже, как и мне, станет немного грустно, но вместо этого Хуго заявляет, что все это им уже известно, и бросает в воду пластмассовую пробку от шампанского, а Феликс интересуется, был ли тогда на катке громкоговоритель.

— Нет, еще не было. В центре стояла маленькая эстрада, а на ней вокруг фонаря — трио музыкантов. Некоторые пары танцевали под музыку, а мы, малышня, обычно носились сломя голову.

Они оба отворачиваются, будто меня и нет рядом, и заводят мужской разговор. Феликс величает Хуго «дорогой дедуля», а тот, кажется, не в состоянии вспомнить имени своего внука и выкручивается с помощью ласковых слов, вроде «малыш» или «сынок». Хуго снова оседлал своего конька: литература, книжки, книжки, книжки. Не нравится мне это, начнет сейчас опять Феликса экзаменовать, что тот знает, что читал, чего не читал, а внук этого терпеть не может.

— Как хорошо, что я опять в Дармштадте, — радуется старик, — здесь моя любимая Немецкая Академия языка и литературы, здесь мои литературные корни.

— А у нас в школе, — подпевает Феликс деду, — учитель литературы был такой фанат Бюхнера![15] Мы «Войцека» чуть не наизусть учили, пока не затошнило.

— Эти великие духом хорошо известны нашей герцогской столице, — откликается Хуго. — Иоханн Хайнрих Мерк, Бюхнер, Нибергалль, а в мое время еще Казимир Эдшмид, Фридрих Гундольф и прежде всего Георг Хензель, и это еще далеко не все.

— Ну, я не всех знаю, — смущается будущий конструктор Феликс. — Ты, кажется, этого, Вомана забыл. А что ты сейчас читаешь?

Приходится дедушке признаться, что лет десять, как читать ему тяжело, глаза устают, да и восприятие притупилось.

— Мне бы очень хотелось собрать мои старые любимые книги и все их перечитать, да сил нет. Устал я, — жалуется Хуго. — А остальное мне и читать неохота. Что ни открой — журнал, газету, только и пишут, что об убийствах, коррупции, грязь и кровь кругом и больше ничего. Нет уж, увольте. Я не желаю этого знать. Очень надеюсь, что дочь вовремя предупредит своего отца, когда придет его черед прощаться с этим безумным миром.

Вот мы и снова дома, одни. Хуго опять растянулся на софе, а я заглядываю в газету.

«Жена спалила своего мужа!» Господи, напишут же такое! Между прочим, эту идею, сжечь дом вместе с Бернхардом, надо бы все-таки обмозговать, не идет она у меня из головы все последнее время.

Опять долго не могу уснуть, все ворочаюсь, а потом — я же знала! — меня мучают кошмары: отец стреляет в Альберта, Фанни замахивается на меня распятием, дух Бернхарда стучит, знаки подает. Чья-то ледяная рука…

Кричу и не могу проснуться… Просыпаюсь наконец. Рядом со мной лежит Хуго.

— Мне нехорошо что-то, — скулит он, — можно с тобой немножко полежать? На меня иногда какой-то страх накатывает, смерти боюсь, что ли?

— Ну, в наши годы это естественно, — холодно отвечаю я.

Своими ледяными пальцами он только что меня едва не угробил.

Лежу молча и размышляю, прилично ли в моем библейском возрасте делить постель с таким же древним мафусаилом? Что он задумал?