Происшествие в Нескучном саду

Молвил боярин: – Закричал Ивашко намедни караул и сказал за собой государево слово. А у расспроса показал: сделает-де он с братом Еремкой крылья и полетит, что журавль. И по указу твоему, государь, сделал он летальную снасть, а не поднялся. А стали те крылья – шашнадцать рублей из твоей государевой казны.

Залютёл царь: – Не про смердов Драных казна припасаема! Доправить на них плетьями шашнадцать рублей, а достатки их все продать!

– Еще пришли, государь, из дальних стран богомольцы, про дивные дива сказывают; прикажешь ли звать на Красное крыльцо?

Обернулся Иоанн лицом опухшим, поклонился боярину в пояс: – А как тебя обо мне, убогом, в том бог известит…

Вышел царь в стихаре на крыльцо, сел с боярами на отдыхе. По бокам стыли рынды, знатные люди; внизу – богомольцы-странники.

Спросил Иоанн: – Откуда путь держите, люди божие?

Поклонились все, а один заговорил: – А идем мы селами да деревнями, городами теми с пригородками. Сбираем милостыньку спасенную для ради Христа, царя небесного. Ныне держим путь из города Мсквы. Исполнен есть дивности и лютых кудес город той. Как прошли мы от моря Хвалынскава до моря Синева на летний солнешной восход триста верст, – и в море том вода солона, – стоит подле него гора соляная. Из той горы протекли три реки: река Вор, река Иргиз и река Гем; сия же, до моря не дошед, пала в ночь. Потом легли пески Каракум, река Кеидерлик и река Сарса. Оттоле ж – две тыщи верст лесами дремучими, да еще две тыщи верст-и город Мсква. – Будто горы, там дома превеликие; без коней, огнем железные колымаги движутся; хитро ладят летунов рокотящих, кудесами на воздух подымаются. Там живут без царя, звезде о пяти концах поклоняются; стоят церкви закрыты; над Христовой верой насмехаются…

– Ой, вы, люди божие! – вскинулся Иоанн. – Сеете вы рожью, да жнете ложью! Али посмеяться надо мной задумали? Не может того на свете быть!

Закрестились, закланялись странники: – Воистину видели все то, государь-батюшка! Дана им от бога власть на триста лет…

Тут подняли все головы вверх.

Закрыв солнце, летел над теремами летун-рокотун, сотрясая воздух, трубил страшно. Повскакали, попадали ниц бояре, закрывали стрельцы руками лица. Молча следил Иоанн жужжавый полет; билась за бровями грозная дума.

– Ивашко Драной летит! – кричал народ. Били тревогу… Тут летун-рокотун в небе растаял.

Позвал царь в палаты воевод и бояр.

НА МСКВУ!

Собрался походом Иоанн на Мскву – город лихой и дальный. Пришла конница с Терека, Ногайских степей и Волги, да иных земель многие прибылые люди. Строилось по улицам войско: пушкари, пищальники, опричники и стрельцы.

Ползли на смотр гуляй-города, крытые медной броней, пищали полуторные и затинные, пушки-огненки, гауфницы-волкометы. Торчком стояли кончары, периаты, шестоперы да щиты.

Отслужил царь в Покровском соборе обедню, помолился жарко о даровании победы; потом объявил трехдневный пост.

От Самотека – к Мещанской непроходимою толщей – жирный сухаревский затор.

На развале толкаются, орут, торгуют. Зазывают к пыхтящим жаровникам: «откушать!» Гнусит калека: – Обратите внимание на мои несчастные страдания!

– Я без рук, без ног, меня оставил господь бог. Ради Христа помогите, пожалуйста!

Льется в палатках с рук на руки ситец. Несет дегтем и кожей. Прилип к синему небу – не отлипает пестрозвучный сухаревский гам.

В мясном ряду появились два человека. Были у них синие, будто с холоду, лица. Нелепая, старинного покроя одежда; тесаки и за плечами длинные ружья, словно только что снятые с музейных витрин.

Один из них унес с прилавка баранью ногу. Торговка схватила его за руку: – Неча трогать! Проходи дале!

Встретилась глазами – отпрянула, заголосила: холодная была, как лед, рука. Тут странных людей заметили другие; метнулись прочь, опрокидывая лотки, давя друг друга. Заверещал свисток, закрутила, замела все суматоха. Через две минуты на площади была пустота…

У Петровских ворот в трамвай вошел воин. Его приняли за актера; но постепенно начало тревожить синее, будто с холоду, лицо. Стоявший рядом толстяк посмотрел ему в глаза и от страха умер. Трамвай стал. В давке зазвенели стекла. Все в ужасе бросились бежать…

В парикмахерскую, находившуюся вблизи Зоопарка, ввалились странные люди, грязные, усталые, точно пришедшие издалека. На них были черные овчинные шапки, выцветшие, зеленого сукна, кафтаны; у одного, высокого, оторван рукав, у другого – подвязаны платком зубы. Они с любопытством осматривались кругом.

Высокий внезапно засмеялся, указывая пальцем на одно из кресел. Хлопотавший подле него мастер сверкал молниеносной бритвой. Сидевший в кресле человек читал, нелепо вытянув перед собой тетрадь.

– Зуб дергани-ка! – обратился к мастеру человек с восковым лицом и подвязанной щекою.

– Ступай! Ступай! – рассердился тот. – Здесь не больница! Зубов не дерем!

– Допреж сего дирали, а ныне горды стали, – проворчал высокий, и все трое молча повернулись к выходу.

– Ну-ну, деревня! – краснея, закричал на высокого парикмахер и шепнул в стенное окошечко: – Петруша! Погляди, не стянули бы чего!..