Происхождение всех вещей

— Не торопи события, — отвечала Ханнеке, сразу поняв, к чему клонит Альма. — Муж еще придет тебя искать.

— Верная моя Ханнеке, — ласково проговорила Альма, — давай хоть между собой не будем лукавить. Кому захочется надеть кольцо на эти руки, грубые, как у торговки рыбой? Кто захочет целовать ходячую энциклопедию?

— Я, — отвечала Ханнеке и, заставив Альму пригнуться, поцеловала ее в лоб. — Ну вот же, поцеловала. И хватит ныть. Вечно ты ведешь себя так, будто все знаешь, но всего знать нельзя. У матери твоей была такая же беда. Я больше знаю о жизни, чем ты — намного больше, — и скажу, что ты еще молода и сможешь выйти замуж, а может, и детей завести. Спешить тоже некуда. Вот посмотри на миссис Кингстон с Локуст-стрит. Ей не меньше полтинника, а она только что мужу близнецов родила! Как жена самого Авраама. Каким-нибудь ученым взять и изучить бы, что там у нее в утробе.

— Признаюсь, Ханнеке, мне кажется, что миссис Кингстон все же меньше пятидесяти лет. Да и вряд ли она бы захотела, чтобы кто-нибудь изучал ее утробу!

— Это я к тому, Альма Уиттакер, что будущего ты знать не можешь, как бы тебе ни хотелось верить в обратное. И еще кое-что хочу тебе сказать. — Тут Ханнеке прекратила подстригать деревья, и голос ее посерьезнел. — У всех бывают разочарования, дитя.

Альме нравилось, как звучит по-голландски «дитя». Киндхе. Этим словом Ханнеке всегда называла Альму, когда та была маленькой, боялась темноты и забиралась к ней в кровать посреди ночи. Киндхе. Это слово было сама доброта.

— Я знаю, что у всех бывают разочарования, Ханнеке.

— Не уверена, что знаешь. Ты еще молода, вот и думаешь только о себе. Не замечаешь, что происходит вокруг, с другими людьми. Не возражай, ведь это правда. Я тебя не осуждаю. Сама была такой же эгоисткой в твоем возрасте. Так уж повелось, что в молодости все мы эгоисты. Теперь я стала мудрее. Жаль, что нельзя поставить старую голову на молодые плечи, тогда бы и ты поумнела. Но однажды ты поймешь, что страдания не минуют никого в этом мире, даже если человек выглядит счастливым.

— И что же нам делать с этими страданиями? — спросила Альма.

Этот вопрос она никогда бы не задала священнику, философу или поэту, но ей было любопытно — и даже, пожалуй, отчаянно хотелось — услышать ответ от Ханнеке де Гроот.

— Что ж, дитя, со своими страданиями можешь делать все, что пожелаешь, — мягко отвечала Ханнеке. — Они принадлежат тебе. Но я скажу тебе, как поступаю со своими. Беру их за загривок, бросаю на пол и топчу каблуком сапога. И тебе бы научиться делать так же.

* * *

И Альма научилась. Научилась топтать разочарования каблуком сапога. Сапоги у нее были крепкие, поэтому для этого дела она была хорошо снаряжена. И постаралась стереть свои печали в мелкую пыль и столкнуть ее в канаву. Она делала это каждый день, иногда даже несколько раз в день, и так и жила.

Шли месяцы. Альма помогала отцу, помогала Ханнеке, работала в оранжереях, а иногда устраивала в «Белых акрах» ужины, чтобы развлечь Генри. Со старой подругой Реттой виделась крайне редко. Еще реже — с Пруденс, но иногда они все же встречались. Исключительно привычки ради Альма посещала церковную службу по воскресеньям, хотя частенько поступала весьма неблагочестиво и сразу после церкви наведывалась в переплетную, чтобы отвлечься от всех мыслей, прикасаясь к своему телу. Привычка ходить в переплетную больше не приносила радости, но позволяла хотя бы немного расслабиться.

Альма находила себе занятия, но все же чувствовала, что этого недостаточно. Примерно через год она начала ощущать, что к ней подкрадывается апатия, и это ее сильно напугало. Она мечтала заняться какой-нибудь работой или проектом, чтобы дать выход своему огромному интеллектуальному резерву. Поначалу этому способствовали коммерческие дела отца, и ее дни заполнялись внушительной горой обязательств, но вскоре врагом Альмы стала эффективность ее работы. Она справлялась с задачами компании Уиттакера слишком хорошо и слишком быстро. Узнав все, что нужно было знать об импорте и экспорте растений, она вскоре начала выполнять отцовскую работу за него в течение четырех-пяти часов, и этого было слишком мало. Очень много часов оставалось свободными, а свободные часы таили в себе опасность. Свободные часы были чреваты тем, что у Альмы появлялась возможность думать о разочарованиях, а о них нужно было не думать, а давить каблуком сапога.