Происхождение всех вещей

Альма всегда до ужаса боялась Дика Янси. Впрочем, его боялись все. Даже Генри называл Дика дрессированным крокодилом и однажды сказал: «Сложно сказать, кто опаснее — дрессированный крокодил или дикий. Как бы то ни было, я бы не стал надолго оставлять руку у него в пасти, благослови его Господь».

Даже будучи совсем ребенком, Альма интуитивно понимала, что в мире есть два типа молчаливых людей: первые робки и раболепны, вторые принадлежат к тому же типу, что Дик Янси. Его глаза напоминали ей пару акул, медленно кружащихся вокруг добычи, и сейчас ясно говорили: «Неси ром».

И вот Альма спустилась в погреб и покорно принесла ром — две полные бутылки, по одной на каждого. Затем она пошла в каретный флигель и забылась в работе, не желая быть свидетелем грядущей попойки. Когда полночь давно миновала, она уснула на диване, хоть тот был и неудобен, лишь бы не возвращаться в дом. А на рассвете проснулась и зашагала через греческий сад, чтобы позавтракать в особняке. Однако, приблизившись к дому, услышала, что отец и Дик Янси еще не спят. Они во всю глотку горланили матросские песни. В море Генри Уиттакер уже тридцать лет не был, но все песни знал наизусть.

У входа Альма остановилась, прислонилась к двери и прислушалась. Голос отца в сером утреннем свете разносился по особняку заунывным, зловещим и усталым эхом. Это был голос призрака из глубин далекого океана.

* * *

Всего две недели спустя, утром 10 августа 1820 года, Беатрикс Уиттакер упала с большой лестницы.

Тем утром она проснулась рано и, должно быть, почувствовала себя достаточно хорошо, так что решила немного поработать в саду. Надев свои старые кожаные садовые шлепанцы и собрав волосы под накрахмаленный чепец, она принялась спускаться по лестнице, спеша приступить к работе. Но накануне ступени натерли воском. А может, подошвы ее кожаных шлепанцев оказались слишком скользкими. Или Беатрикс просто потеряла сознание на полпути. Какова бы ни была причина, она кувырком полетела вниз.

Альма к тому времени уже поднялась и была в своем кабинете в каретном флигеле, где усердно работала над правкой статьи о плотоядных ловушках пузырчатки для журнала Botanica Americana. Именно оттуда она увидела Ханнеке де Гроот, которая бежала к ней по греческому саду. Сперва Альма подумала, до чего же комично видеть, как старая домоправительница бежит — ее юбки развевались, она помогала себе руками, лицо раскраснелось и напряглось. Перед ней словно была одетая в платье гигантская бочка эля, которая прыгала и катилась по двору. Альма чуть не рассмеялась вслух. Однако уже через секунду веселость ее исчезла. Ханнеке явно была чем-то встревожена, а встревожить эту женщину было не так-то просто. Видимо, случилось что-то ужасное.

Альма подумала: умер отец.

И положила руку на сердце. Нет, умоляю. Только не мой папа.

Ханнеке добежала до ее двери и теперь стояла на пороге, широко раскрыв глаза и пытаясь отдышаться. Задыхаясь, домоправительница сглотнула и выпалила:

— Je moeder is dood. (Твоя мать умерла.)

* * *

Слуги отнесли Беатрикс в ее спальню и положили поперек кровати. Альме было почти страшно войти — бывать в материнской спальне ей разрешали редко. Она видела, что лицо матери посерело. На лбу вздувалась шишка, губа была рассечена и испачкана кровью. Кожа была холодной. Вокруг постели сгрудились слуги. Одна из горничных поднесла к носу Беатрикс зеркальце, пытаясь уловить хотя бы слабое дыхание.

— Где отец? — спросила Альма.

— Еще спит, — отвечала служанка.

— Не будите, — повелела Альма. — Ханнеке, распусти ей корсет.

Беатрикс всегда туго шнуровалась — ее корсет был благочестиво, надежно, удушающе затянут. Слуги перевернули тело на бок, и Ханнеке ослабила шнуры. Но Беатрикс так и не задышала.

Альма повернулась к одному из младших слуг — мальчишке, который, судя по всему, умел быстро бегать.

— Принеси мне sal volatile, — велела она.

Мальчик непонимающе уставился на нее.

Альма поняла, что в спешке и волнении только что обратилась к ребенку на латыни. И исправилась:

— Принеси карбонат аммония.

И снова мальчишка заморгал. Альма развернулась и оглядела собравшихся в спальне. Вокруг были лишь растерянные лица. Никто не знал, о чем она говорит. Надо было сказать по-другому. Она поискала слова. И попробовала снова.

— Нашатырный спирт принесите, — проговорила она.

Но нет, и этот термин оказался незнакомым — по крайней мере, его не знал никто из присутствующих. Нашатырный спирт был архаичным выражением — только ученый его бы понял. Она зажмурилась и стала вспоминать самое популярное название нужного средства. Как же его называют обычные люди? Плиний Старший называл его Hammoniacus sal; его часто использовали алхимики тринадцатого века. Но в этой ситуации отсылка к Плинию не поможет; алхимики тринадцатого века не сослужат службу никому в этой комнате. Альма прокляла свой мозг — свалку мертвых языков и бесполезных сведений. Она теряла драгоценное время.