Происхождение всех вещей

— Я не опубликовала ее, потому что мне казалось, что в теории кое-чего не хватает. И знаете, мистер Уоллес, я до сих пор считаю, что в ней кое-чего не хватает.

— И чего же именно?

— Убедительного обоснования человеческого альтруизма и самопожертвования, — сказала старая женщина.

Альма не знала, стоит ли пускаться в более пространные рассуждения. Сомневалась, хватит ли у нее энергии, чтобы снова окунуться в анализ этой огромной проблемы и всех ее аспектов — чтобы поведать ему о своей сестре Пруденс и сиротках; о женщинах, спасающих младенцев из каналов, и мужчинах, бросающихся в огонь, чтобы спасти жизнь незнакомым людям; о голодающих узниках, которые делились последними крохами пищи с другими голодающими узниками, и о миссионерах, которые прощали распутников, и о медсестрах, заботившихся об умалишенных, и о людях, любивших собак, которых никто больше не любил, и обо всем, что лежало за пределами понимания.

Но оказалось, вдаваться в подробности не было нужды. Уоллес, кажется, понял ее сразу.

— У меня были такие же сомнения, — призналсся он.

— Я знаю, что они были у вас, — кивнула Альма, — но мне всегда было интересно — были ли они у Дарвина?

— Не думаю, — сказал Уоллес. Но потом замолчал, обдумывая свой ответ. — Хотя не стоит говорить с такой уверенностью. Это неуважительно по отношению к нему, и ему бы не понравилось, что я высказываюсь от его имени. Он был так осторожен, знаете, и никогда не делал никаких предположений, прежде чем не был в них полностью уверен. И этим он от меня отличался.

— Отличался от вас, — проговорила Альма, — но не от меня.

— Но не от вас, нет.

— Вам нравился Дарвин? — спросила Альма. — Мне всегда было любопытно.

— О да, — отвечал Уоллес. — Очень. Он был лучшим из людей. Думаю даже, что он был самым великим человеком нашей эпохи, а может, даже и многих эпох. Немногие могли бы с ним сравниться. Кого можно поставить в один ряд с ним? Есть Аристотель. Есть Коперник. Есть Галилей. Есть Ньютон. И есть Дарвин.

— Значит, вы никогда не были на него в обиде? — спросила Альма.

— Боже, конечно же нет, мисс Уиттакер. Это всегда была его теория. Лишь у него одного хватило бы духовной мощи, чтобы ее создать. Он был Вергилием нашего поколения, показавшим нам рай, ад и чистилище. Он был нашим Божественным проводником.

— Мне тоже всегда так казалось, — проговорила Альма.

— Вот что я вам скажу, мисс Уиттакер. Меня ничуть не расстроило то, что вы раньше меня додумались до теории естественного отбора, но меня крайне опечалило бы, если бы вы додумались до нее раньше Дарвина. Ведь я так им восхищаюсь. Мне бы не хотелось, чтобы он лишился своего пьедестала.

— Я не собираюсь свергать его с пьедестала, молодой человек, — мягко заметила Альма. — Вы зря волнуетесь.

Уоллес рассмеялся:

— Мне очень по душе, мисс Уиттакер, что вы меня зовете молодым человеком. Для юноши, разменявшего седьмой десяток, это лучший комплимент.

— Из уст женщины, разменявшей девятый десяток, это не комплимент, а правда.

Он действительно казался ей совсем юным. Любопытно, ведь лучшие годы своей жизни она провела в компании стариков. Все эти будоражащие интеллект ужины ее детства, когда она сидела за столом в компании бесконечно сменявших друг друга великих умов. Годы в «Белых акрах», проведенные с отцом за долгими полночными разговорами о ботанике. Время на Таити в компании доброго, благородного преподобного Фрэнсиса Уэллса. Пять счастливых лет в Амстердаме с дядей Дисом, прежде чем он умер. Но сейчас она сама была такой старой, что стариков больше не осталось! Сейчас она сидела в компании согбенного седобородого Уоллеса, который для нее был не более чем шестидесятилетним ребенком, и рядом с ним сама казалась древней черепахой.