Происхождение всех вещей

Каким-то чудом Пруденс удалось всю войну продержать школу открытой. Женщина выстояла и даже приняла в школу новых сирот. Потом война закончилась. Убили президента. Но страна выстояла. Закончилось строительство трансконтинентальной железной дороги. Альма думала: «Может, хоть это скрепит Соединенные Штаты — прочные стальные стежки великой железной дороги». С безопасного расстояния Америка казалась Альме местом, развивающимся дикими темпами. Альма была рада, что находится не дома. Ей казалось, что Америку она уже не узнает — а та не узнает ее. Ей нравилось быть голландкой, быть ученым, быть ван Девендером. Каждой весной она брала отпуск и путешествовала по Европе, собирая мхи. Она довольно хорошо изучила Альпы, шагая среди величественных вершин со своей тростью и набором для коллекционирования, и полюбила их. Альма проводила дни, занимаясь именно тем, чем всегда хотела, — изучала мхи и читала научные журналы. Она превратилась в старую леди, чрезвычайно довольную жизнью.

Наступили семидесятые. В мирном Амстердаме Альма разменяла восьмой десяток, но по-прежнему посвящала себя работе. Она ухаживала за пещерой мхов и часто читала лекции по бриологии в «Хортусе». Но бродить по горам стало тяжеловато. Зрение ухудшалось, и Альма волновалась, что вскоре не сможет отличить один вид мха от другого. Предвидя эту грустную неизбежность, она стала тренироваться работать с мхами в полной темноте, чтобы научиться различать их на ощупь, и достигла в этом довольно больших высот. (Ей было вовсе не обязательно вечно видеть мхи, но она хотела их знать.) К счастью, в работе у нее появилась превосходная помощница. Ее любимая внучатая племянница Маргарет, которую все звали Мими, искренне заинтересовалась мхами и вскоре стала ее протеже. Закончив образование, Мими начала постоянно работать с Альмой в «Хортусе». С помощью девушки Альма написала обширный двухтомный труд, озаглавленный «Мхи Северной Европы» — он был хорошо встречен в научных кругах. Книга сопровождалась красивыми иллюстрациями, хотя с Амброузом Пайком иллюстратор бы, конечно, не сравнился.

Впрочем, с Амброузом Пайком не сравнился бы никто.

На глазах Альмы Чарлз Дарвин становился все более прославленным ученым. Она ему не завидовала: Дарвин заслужил славу и держался с поразительным достоинством. Он продолжал свою работу над теорией эволюции с типичным для себя мастерством и осмотрительностью. В 1871 году он опубликовал исчерпывающий труд «Происхождение человека», где наконец применил принципы естественного отбора и к людям. Он мудро поступил, прождав так долго, подумала Альма. К тому времени сделанный им вывод (да, все мы обезьяны) уже совсем не казался шокирующим. Все одиннадцать лет, с момента первого появления труда «Происхождения видов…», мир предвидел, что «обезьяний вопрос» все-таки будет задан, и муссировал эту тему. Участники дебатов разбились на два лагеря, писали научные работы, выдвигали бесчисленные аргументы и опровержения. А Дарвин как будто ждал, пока весь мир свыкнется с мыслью, что, возможно, Бог и не создал человечество из пыли, и лишь потом вынес свой, тщательно обоснованный вердикт по этому поводу. Альма снова прочла книгу внимательнее всех. Та ее просто восхитила.

Но Альма по-прежнему не увидела разгадки парадокса Пруденс.

О своей собственной теории эволюции и любопытной связи с Дарвином она так никому и не рассказала. Ее по-прежнему куда больше интересовал ее тайный собрат, Альфред Рассел Уоллес. Все эти годы она внимательно следила за его карьерой, радуясь его успехам, как своим, и горько переживая его неудачи. Поначалу ей казалось, что Уоллесу вечно суждено быть всего лишь приложением к Дарвину, ведь почти все шестидесятые годы он посвятил написанию работ, в которых отстаивал теорию естественного отбора. Но потом Уоллес вдруг резко сделал крен в сторону. В середине шестидесятых он увлекся спиритизмом, гипнозом и месмеризмом и начал писать труды в защиту наук, которые люди уважаемые называли не иначе как оккультными. Альма почти слышала, как по ту сторону Ла-Манша Чарлз Дарвин раздосадованно ворчит, ведь имена этих двух людей были неразрывно связаны, а Уоллеса, похоже, занесло совсем в сомнительные и ненаучные дали. То, что он посещал спиритические сеансы и клятвенно заверял, что говорил с усопшими, еще можно было простить, но его публикации в защиту подобного поведения с названиями вроде «Научный аспект сверхъестественного» были совершенно недопустимы.