Происхождение всех вещей

Вся толпа огромной, ликующей поющей массой двинулась к церкви миссионерского поселка, а Альма осталась молча стоять на берегу, пытаясь осмыслить, что же произошло. Все ее прежние домыслы и предположения рухнули. Человек, на поиски которого она приехала сюда, действительно существовал, но он был отнюдь не Мальчиком, скорее он оказался кем-то вроде короля. Что связывало Амброуза и островного короля? Как они встретились? Какими были их отношения, в какой момент между ними возникла любовная связь? Почему Амброуз изобразил Завтра Утром простым рыбаком, хотя тот явно был человеком, обладавшим большой властью? Шестеренки ее упрямой, неумолимой внутренней мыслительной машины снова завертелись. Это лишь сильнее ее разозлило. Она так устала думать. Ей было невыносимо изобретать новые теории. Всю свою жизнь, казалось ей, она только и делала, что думала. Единственное, чего она всегда хотела, — знать наверняка, но до сих пор, спустя столько лет неустанных поисков, она по-прежнему терялась сомнениях и догадках.

Хватит ломать голову. Хватит. Она должна была узнать все. Она найдет ответ.

* * *

Из церкви доносились голоса. Пение это было непохоже на все, что Альме приходилось слышать раньше. Это был воодушевленный, радостный хор. Некоторое время Альма стояла снаружи и просто слушала. Внутри ей все равно не хватило бы места: слишком много людей набилось в здание; оставшиеся столпились у двери, чтобы слушать и петь вместе со всеми. Мощные голоса окружали ее со всех сторон. Песни, что Альма слышала в этой церкви прежде — голоса восемнадцати прихожан миссионерского поселка преподобного Уэллса, — казались слабым писком по сравнению с тем, что она слышала сейчас. Впервые она поняла, какой на самом деле должна быть таитянская музыка и почему для исполнения местных гимнов требуются сотни ревущих в унисон голосов — ведь эта музыка была призвана перекричать шум океана. Именно этим сейчас и занимались жители округи, выражая свое благоговение перед прибывшим мужчиной оглушительным ревом, который был прекрасен и ужасен одновременно.

Наконец пение смолкло, и Альма различила мужской голос, уверенный и громкий, разносящийся над головами собравшихся. Человек говорил по-таитянски, и слова его звучали как песня. Альма протолкнулась ближе к двери и заглянула внутрь: Завтра Утром, высокий и прекрасный, возвышался над кафедрой, воздев руки, и взывал к прихожанам. Альма не настолько хорошо знала таитянский, чтобы уловить смысл всей проповеди от начала до конца, но поняла, что этот человек говорил о бесспорных свидетельствах воскресения Христова. Но он не просто читал проповедь — он покорял своей силой собравшихся прихожан подобно тому, как ребятишки из банды Хиро покоряли волны, чему она сама не раз была свидетелем. Его пыл и отвага были непоколебимы. Альма видела, что его слова вызывают у собравшихся смех и слезы, тихую печаль и безудержную радость. Чувствовала, как тембр и сила его голоса затрагивают струны и в ее душе, хотя многие его слова были ей непонятны.

Его выступление длилось больше часа. По его повелению люди вдохновенно пели и неистово молились; казалось, с рассветом аборигены готовы были броситься в атаку. «Моя мать бы сочла это зрелище достойным презрения», — подумала Альма. Беатрикс Уиттакер никогда не была падкой на евангелические страсти; она была уверена, что когда люди впадают в религиозный экстаз, то забывают о манерах — что в таком случае ждет нашу цивилизацию? Энергичное выступление Завтра Утром, несомненно, ничуть не напоминало другие проповеди, которые Альме приходилось слышать в церкви преподобного Уэллса. Это были не простенькие назидания сестры Ману; это было ораторское искусство. Альма закрыла глаза и услышала бой военных барабанов, увидела Демосфена, защищающего Ктесифона, Перикла, воздающего почести павшим в Афинах, Цицерона, осуждающего Катилину.

Однако речь Завтра Утром не породила в сердце Альмы того смирения и благости, которые стали для нее символом скромной маленькой миссии преподобного Уэллса. В этом человеке определенно не было ни капли смирения и благости. Напротив, Альма никогда еще не встречала столь дерзкого и уверенного в себе мужчину. Она вспомнила цитату из Цицерона, пришедшую на ум, на знакомой ей звучной латыни (единственный язык, который, как ей казалось, мог противостоять красноречию этого туземного оратора, подобно грому обрушившемуся на головы восторженного люда, чему она сейчас была свидетелем): «Nemo umquam neque poeta neque orator fuit, qui quemquam meliorem quam se arbitraretur». (Не было еще на свете такого поэта или оратора, который не считал бы себя лучшим.)

* * *

Остаток дня прошел еще более сумбурно.