Прогулки с Евгением Онегиным

Предвижу возражения относительно того, что-де привлекать сугубо бытовое высказывание для обоснования данного тезиса некорректно. Повторю: не только истоки «художественных» высказываний любых форм коренятся в психологии нашего бытового общения, но, более того, нашему мозгу при эстетической оценке поступающей извне информации абсолютно все равно, каково ее происхождение: то ли это победный крик шамана племени о том, что охотники завалили мамонта, то ли это бестселлер классика мировой литературы. В компьютер можно встроить два винчестера, которые могут работать в разных режимах; увы, природа встроила в нашу черепную коробку только один мозг, задав ему обязательный для выживания алгоритм: настройку на постоянную эстетическую оценку совокупности факта и относящейся к нему этической составляющей с одновременной выработкой рефлекторной реакции на появившийся образ как на знак (скажем, опасности).

Если кому-то приведенные соображения покажутся все же недостаточно убедительными, можно привести пример всем известной художественной мениппеи, в которой выявление авторской интенции в ее «чистом» виде практически невозможно из-за наличия равнозначных, но взаимоисключающих решений. Я имею в виду «Волка на псарне». То, что некоторые критики укоряют дедушку Крылова, сравнившего Наполеона с волком, в «чрезмерном патриотизме», это еще только самая верхушка айсберга. При таком прочтении мениппея вообще не образуется, поскольку в ней просто нет необходимости: фабулу с «волком» можно рассматривать как вставную новеллу, сюжет которой как знак-образ выполняет роль тропа, вносящего этическую составляющую непосредственно в завершающую эстетическую форму всего высказывания. Действительно, здесь – единственный сюжет, образующийся на чисто эпической фабуле, лирической фабулы нет вообще, поскольку ее функцию успешно выполняет троп, и крыловская дидактика (интенция) видна невооруженным глазом уже в этом сюжете. В принципе, иначе быть не должно: басня – она для того и басня, чтобы мораль воспринималась непосредственно из сюжета-примера. Опять-таки, мениппея в данном варианте образоваться не может, поскольку интенция Крылова полностью совпадает с интенцией его рассказчика, и для достижения дидактической цели вполне достаточно тропа.

А теперь посмотрим, как резко изменится структура этого высказывания, попадись Крылову зоил, настроенный еще более патриотически, чем сам автор басни. Действительно, почему вдруг Крылов – патриот, если он сравнивает русский народ с псами, а всю державу – с псарней? Вопрос вполне закономерный, он естественно вытекает из привычной трактовки сюжета, но подразумевает совершенно противоположную интенцию автора, причем для этой интенции в «прямом» сюжете места уже нет, оно занято «ура-патриотизмом» (иначе: сюжет – образ произведения, авторская интенция в нем – этическая составляющая этого образа, а двух взаимоисключающих этических составляющих в одном образе быть не может). Следовательно, налицо уже два сюжета – «ложный» и «истинный», их взаимодействие неизбежно образует метасюжет, причем в этом новом образе произведения роль этической составляющей играет композиция, вытекающая из несовпадения интенций автора и его рассказчика (автор сравнивает народ со сворой, а рассказчик – Наполеона с диким зверем). В результате в метасюжете появляется интенция Крылова, противоположная той, которую усмотрел первый критик. Басня из эпического произведения со вставной новеллой-тропом превращается в мениппею.

Но вот появляется третий критик, который вполне резонно может поставить вопрос: при чем здесь Наполеон, если Крылов, сравнивая Россию с псарней, имеет в виду псарей, то есть, царский режим, который относится к своему народу как к собакам? Этот вариант прочтения – тоже мениппея, в метасюжете которой – сатира на царский режим. Итого – три варианта прочтения, два из которых – мениппеи с совершенно противоположной интенцией автора, причем эти прочтения – взаимоисключающие (фактически речь идет о том, что все три «критика» – это три точки зрения в сознании одного созерцателя).