Прогулки по Парижу. Правый берег

Архитектор Риба де Шамуст превзошел прочих подхалимов, предложив проект фонтана в виде слона, который должен был тронуть сердце императора воспоминанием о его «великой египетской кампании». Слону- фонтану предстояло украсить нынешнюю площадь Звезды. Увы, судьба ему судила стоять, да и то не очень долго, на площади Бастилии, зато послужить романисту (Го го сделал его в романе «Отверженные» обиталищем Гъвроша и крыс).

Хотя англичане вывезли, конечно, больше шедевров египетского искусства на родину, чем французы, Парижу тоже досталось кое-что. Не только в Лувре, куда поступили и коллекция Шамполиона, и коллекция консула Дроветти, и находки Мариетта, и дар Кюртиса, и коллекция Национальной библиотеки (Боже, сколько сокровищ в 1-м и в 74-м залах Лувра!), но и в Музее человека, и в Музее Гиме, и в некоторых других из доброй сотни парижских музеев можно увидеть шедевры египетского искусства. И, надо сказать, они не лежат там мертвым грузом, как деньги в подвале Скупого Рыцаря, а идут в рост. Этот парижский Египет, или, если угодно, этот египетский Париж, он как бы соучаствует в культурной жизни человечества. На моей памяти Волошин был первым, кто посвятил стихи парижско-египетской царице Таиах, которую он впервые увидел в парижском Музее Гиме, а ведь сколько их было потом написано о ней же в Коктебеле и на скольких языках, даже затрудняюсь сказать. Я слышал одно, очень певучее, на незнакомом мне киргизском языке. Честно сказать, ваш покорный слуга тоже не утерпел, оскоромился, воспел Таиах в своем романе «Коктебель». Это случилось, впрочем, уже через 60 лет после волошинских парижских стихов, так что вернемся к Волошину:

Тихо, грустно и безгневно

Ты взглянула. Надо ль слов?

Час настал. Прощай, царевна!

Я устал от лунных снов.

..Много дней с тобою рядом

Я глядел в твое стекло.

Много грез под нашим взглядом

Расцвело и отцвело.

Мы друг друга не забудем.

И, целуя дольний прах,

Отнесу я сказку людям

О царевне Таиах.

Луксорский обелиск с площади Согласия появился в Париже позже, чем «египетские улицы». Хлопот с его перевозкой и установкой было так много, что второй подаренный обелиск французы даже не стали вывозить. Он остался в Луксоре, и всякий француз, накопивший три сотни долларов, может посидеть у его подножия близ берегов Нила, кишащих туристскими судами…

Помнится, что в Коктебель всеобщая писательская влюбленность в царевну Таиах пришла намного раньше, чем общероссийская влюбленность в Нефертити…

Были, вероятно, и более значительные, и более плодотворные вторжения Египта в художественную жизнь Европы и Парижа. В десятые годы нашего века художники и поэты Парижа пережили настоящее потрясение, открыв для себя африканское искусство, в том числе и утонченное искусство Египта. Не берусь сказать, кто первым привел в египетские залы парижских музеев Пабло Пикассо, Блеза Сандрара и прочих. Влияние, которое оказало на них искусство Африки и Египта, было несомненным и очень сильным. Говорят, что тосканского сефарда Амедео Модильяни с африканским искусством знакомил его парижский друг румынский скульптор Константин Бранкузи. Другой парижский друг Модильяни – врач Поль Александр вспоминает, впрочем, что это он привел молодого итальянца в музей на Трокадеро. Так или иначе, увлечение это носилось в воздухе, весь Монпарнас болен был тогда Востоком, Африкой, примитивами, а моду тогда (и в Париже, и в мире) уже начал задавать Монпарнас. Сосед Модильяни по студии в Сите-Фальгьер вспоминает о новом безудержном увлечении неистового тосканца:

«Его преклонение перед черной расой продолжало расти, он раздобыл адреса каких-то отставных африканских царей и писал им письма, исполненные восхищения гением черной расы… Он опечален был тем, что ни разу не получил от них ответа…»