«Прогрессоры» Сталина и Гитлера. Даешь Шамбалу!

Вокруг бродили лошади — мелкие, тощие, с большущими тяжелыми головами. Петя протянул было руку к короткой гриве одной из них; лошадь прижала уши и оскалилась. Тибетцы нехорошо засмеялись. Васильев велел отойти: тибетская лошадь к себе чужого человека не подпустит. Она может и укусить, и ударить — причем не лягнуть задней ногой, а прицельно ударить передним копытом. Редко, но бывает — лошадь убивает незнакомого человека. Тибетцы лежали и смотрели, но никто и не пытался предупредить Петю об опасности.

Позже Васильев спросил, какое они впечатление произвели на членов отряда. Иван сказал, что они дикие и надо использовать их предрассудки. Каган сказал, что тибетцев надо изучать — им тоже предстоит жить в Земшарной республике Советов, они тоже будут строить коммунизм. Петя сказал, что это недобрые люди.

— Это точно! И дикие они, и недобрые. А вот насчет строительства коммунизма, — это надо будет еще посмотреть, на это есть разные мнения.

— Есть одно правильное мнение — марксистское. Такие народы должны сразу шагнуть в социализм.

— Марксисты, понимаешь, тоже думают по-разному. Вот Циолковский, например, полагал — есть народы неисторические. Так думал и Гегель — а это ведь учитель Карла Маркса! Циолковский предлагал, что, если народ неисторический и обучению не поддается, его надо просто истребить. Потому что в таком случае от этого народа толку все равно никакого.

— Тогда надо сначала проверить — обучаемый это народ или нет, — Иван чуть ли не в первый раз заговорил по собственной инициативе. — Потому что сейчас совершенно неизвестно, можно ли чему-то научить этих вот наших друзей…

— Или их детей, — подхватил Петя. — Уж, наверное, если постараться, хоть кого-то да можно обучить. Кадрами бросаться нельзя.

Пете казалось это самым справедливым, да и просто самым «хозяйственным» подходом: попытаться научить первобытный народ грамоте и цивилизованной жизни.

— Может, и можно, — легко согласился Васильев. — Попробовать мы наверняка попробуем.

Каган сидел как-то сжавшись, угрюмо; потом, уже в темноте, ушел за каменную громаду. Петя чувствовал — что-то не в порядке. Он нашел Кагана внимательно смотрящим на звезды.

— Товарищ Каган… Ты хоть мне объяснил бы, в чем дело.

— Да ни в чем…

Повернутое к Пете лицо Кагана было невозможно рассмотреть, только сверкали в свете звезд глаза.

— Просто, понимаешь, товарищ Кац… В моем местечке, на Полтавщине… Там казаки в девятнадцатом году вырезали человек четыреста. Приехали и весь день резали, — оказывается, дали зарок вырезать все местечко холодным оружием. Родителей и меня там не было, отец давно ушел с Красной Армией, комиссарил. А в местечке убили двух моих теток, несколько братьев и сестер. И как убивали! Это описать — не поверит никто. Наверное, евреи для казаков тоже были народ неисторический. Такой, который можно и истребить, вреда особого от их истребления не будет.

Помолчали… Каган не сказал — убивали русские. Он не сказал, что Циолковский и Васильев — тоже русские. Это понимали оба, и Петя первый раз в жизни вдруг ощутил — а ведь между народами и правда может быть разница… В Ленинграде, среди вежливых, доброжелательных людей, любые национальные «разборки» казались полной дикостью, граничили с преступлением. Тут, на «крыше мира», среди первобытной природы, все выглядело как-то иначе.

Жертва для Будды Гаутамы

Наутро Васильев велел привести старшину. Тот опять напился: как объяснил красноармеец, «с перепуга».

— Меня боится? Так меня и положено бояться. А валяться пьяным ни по каким уставам не положено. Привести!

Васильев сказал, что создает Революционную Тройку.

— Состав: я председателем, заседателями — товарищ Иван и товарищ Каган, товарищ Кац — секретарь. Бери, товарищ Кац, вот этот блокнот и пиши.

Ввели… скорее сказать, втащили старшину. Самостоятельно идти он не мог частью по пьяни, частью действительно от страха.

— Расскажите, товарищ старшина, как вы предавали свою Родину, — с этих слов начал судилище Васильев.

Старшина угрюмо молчал, разглядывая носки своих сапогов.

— Не хотите разоружиться перед партией? — прищурился Васильев, — Тогда я сам расскажу… Вы разваливали дисциплину, неумеренно пьянствовали, подавали ужасный пример всем подчиненным, срамили имя советского человека, ослабляли боеспособность эсэсэр! Что скажете в свое оправдание?

До этого момента старшина молчал, опустив голову. Только тут он поднял голову, облизнул губы. Странным голосом сказал обреченный человек:

— Пожалейте…

— Пожалеть? А ты нас пожалел, когда на самогон изюм гнал? А ты свое государство и свою армию жалел, когда разложением тут занимался?

Молчание.

— Нет! Ты никого не жалел! Ты ни нас не жалел, ни Устава. Приговариваю тебя к высшей мере социальной защиты.

На том и закончился суд: Васильев даже формально не спросил ничего у Кагана и Ивана. Торжественно, строго обратился Васильев уже к Пете:

— Товарищ Кац, вы закончили писать протокол?

— Заканчиваю…