Прочие умершие

— Я трахнул Энн. — Из побежденного тела, которое вскоре станет необитаемым, из пустых глазниц, испачканных над бровями черной краской, страшные немигающие за стеклами очков глаза-бусины неумолимо смотрят строго вверх.

По крайней мере, мне кажется, Эдди сказал именно так и, судя по его изможденному лицу, он считает это важным.

— Что? — возможно, я ослышался. Оба мы говорили довольно тихо. Затем, на случай, что не ослышался, я спрашиваю: — Когда?

Эдди, на этот раз прикрывая рот и постанывая, разражается долгим кашлем, который выскребает ему грудную клетку — всю, до дна. Некоторое время он не в состоянии говорить и только поджимает губы с запекшейся на них слизью.

— Что? — по-прежнему не очень громко повторяю я, придвигаясь к кровати.

Эдди, прочищая горло, издает кошмарный звук, напоминающий одновременно хрип и бульканье, и очень быстро говорит:

— Ты уехал преподавать. Далеко, куда-то в Мэс. Вскоре после смерти вашего сына. Она осталась одна. Йалина уехала еще раньше. Ух-х-х. Мне очень жаль. Правда. Я поступил безответственно.

— Что? — говорю я третий раз. — Пока я… уезжал преподавать? Ты трахнул Энн? — Молчание. — Мою Энн? — Молчание. — Зачем?

Я не столько произношу эти слова, сколько они находят через меня свое звучание, и мы с Эдди слышим их одновременно.

— Джинна обратно в бутылку упрятать не могу, Фрэнк, — Эдди сглатывает, что-то в нем бурлит, он снова отворачивается, будто хочет уйти в насыщенный смертью воздух, уподобиться духу, которым скоро станет. На улице машина из Скилмана, судя по звукам, начинает заливать нефть из цистерны в резервуар, находящийся в одном из соседних домов.

— Влюбился я в нее, Фрэнк, — говорит Эдди сдавленным голосом. Его обезьянье личико отвернулось от меня, он смотрит в пространство. — Хотел жить с ней во Франции. В Дувилле. Пригласил ее на яхту. Она сказала «нет». Она любила тебя. Не хочу умирать, оставляя тебе такое наследство. Мне очень жаль. — Он судорожно хватает ртом воздух. От боли или это он так всхлипывает — какая разница!?

— Зачем… — Я вот-вот скажу что-то такое, природы чего и сам не понимаю. Зачем ты мне рассказал? Почему я должен тебе верить? Почему это всплыло именно сейчас, когда каждый твой вздох на счету и следовало бы его использовать, чтобы сказать что-то действительно важное? С чего ты взял, что мне надо это слушать? Я смотрю сверху вниз на беднягу Эдди. Что написано сейчас у меня на лице — не знаю. Да и с какой стати там должно быть что-то написано? Может быть, у меня нет чувств или слов для того, что он мне только что рассказал. И это уже неплохо.

— Вы-тогда-уже-и-так-почти-развелись, Фрэнк, — торопливо говорит Эдди, как будто мои руки уже сдавили ему горло. На самом деле — ничего подобного.

— Так, — говорю я. Повисает пауза, во время которой я переношусь мыслями в те годы. — Только не совсем так, Эдди. — Я невероятно спокоен. Немногословное спокойствие. — Мы действительно развелись. Это верно. Но тогда мы не были «почти разведены». Мы были мужем и женой. Так что последовательность событий неверна. Время идет в другую сторону. По крайней мере, раньше так было.

— Знаю, — выдыхает Эдди. — Мы с тобой не настолько хорошо тогда друг друга знали, Фрэнк. — Опять у него глубоко в легких слышится это лязганье, металлический стук кочерги о каминную решетку, звук, который нельзя истолковать иначе, как роковой.

— Нет, — говорю я. Нет, все верно, а ты неправ. Нет, наверно, пришло время твоего последнего вздоха.

Недавно на внутренней части правого нижнего резца у меня образовался небольшой желобок, штука, от которой зубная паста «Ночной сторож» должна была бы уберечь, но не уберегла. Я вожу по этому желобку кончиком языка, пока во рту не появляется вкус крови. Еще что-то болит внизу живота. Хочется выбраться отсюда. Может быть, постоять на улице, перекинуться словом с Эзикиелем Люисом, водителем машины из Скилмана, отпрыском длинной ветви хэддамских Люисов, теряющейся в историческом тумане начала прошлого века. Тогда прапрадед Эзикиеля, Непроницаемый Люис, явился в Хэддам из Дикси, в качестве слуги сопровождая отважного человека, молодого белого семинариста. И, естественно, тут и остался. Однажды, еще будучи риэлтором, я нанимал на работу отца Эзикиеля по имени Уордел. Их семья — городское достояние. Мы — их подпорченное наследие. Умирал бы у меня в городе единственный чернокожий друг или подруга, я бы пошел проститься. Было бы много смеха, но обошлось бы без такого утомительного, удручающего дерьма у смертного одра, как сейчас. Дерьма белого человека. Не удивительно, что мы вымираем. Порода слишком стара, нужна свежая кровь. Наш джинн выпущен из бутылки.