Прочие умершие

— Вы тут живы? Такая жуткая тишина, — говорит она, глядя на нас с жалостью. — Не слышно ни смеха, ни шуток. Что это мы такие серьезные? — Она смотрит на меня и делает вид, что недовольно хмурится. — Не доводите до беды, не то придется обоим по клизме поставить. Он свою уже получил. Моя сестра из Ньюарка говорит, большой ураган надвигается. Никто из вас на Рождество в путешествие не собирался?

Как раз я. Финес снова скрывается в соседней комнате.

— Знаешь, они за мою жизнь бороться не будут, Фрэнк. — Хриплый голос Эдди делается напряженным и мальчишеским. — Богадельня этим не занимается. Жизнь либо продолжается, либо нет. Храбрость тут ни при чем. Интересно. Каждый должен пережить такое хотя бы раз. — Дьявольское лицо с крашеными волосами и лоснящимися щеками кажется испуганным, будто Эдди хотел засмеяться, но пороха хватило только на гримасу страха.

— Ох, — вырывается у него. — Ох-ох-ох-ох-ох.

— Может, я могу чем-то помочь, Эдди? — Я чуть придвигаюсь к кровати, но прикасаться к нему по-прежнему не намерен.

— Например? — каркает он.

— Ну, клизму там…

Он долго молча смотрит на меня и, наконец, говорит:

— Тебе, наверно, понравилось бы.

— Ну, не все, — говорю я. — Старина Маслина, ну и попал ты…

— Ты так думаешь? — говорит Эдди и его запекшиеся губы кривятся усмешкой.

В соседней комнате Финес смеется чему-то, сказанному ее сестрой в Ньюарке.

— Во всяком случае, я никогда не была соней, — говорит она и начинает хохотать.

Эдди глубоко вдыхает, и снова я слышу металлический скрежет. Каждый такой вдох может стать последним. В любой момент он может отдать концы, а я, почти чужой ему человек, буду зачем-то стоять рядом. «Мистер Медли скончался, обмениваясь с неизвестным шутками по поводу клизм».

Снаружи, из-за мокрых зарослей вокруг каса-Эдди[46], доносится писк, сопровождающий открывание дверцы машины, и затем утробное урчание разогреваемого двигателя. Это машина из городка Скилман, она развозит в цистерне нефть, я видел ее по дороге сюда. Доставляет топливо, возможно, кому-то из соседей Эдди. Надеюсь, моя «соната» не окажется у нее на пути, когда водитель, не глядя, сдаст назад.

— Знаешь, — во рту у Эдди, наверно, пересохло, поэтому он с таким трудом сглатывает, — все это дерьмо, с которым, как кажется, невозможно жить. Колостома[47], например. Или стать овощем. Или быть комендантом Берген-Бельзена. Жить можно с чем угодно. Просто сознание возвращается к более примитивному состоянию.

— Может, такого просветления и достаточно? — говорю я, стоя у кровати.

— М-да. Может быть. — Эдди снова вздыхает, на этот раз почти легко, ненадолго преодолевает слабость, будто заключил перемирие с болезнью. Возможно, это мое присутствие так благоприятно на него подействовало. Из-под покрывающей его простыни распространяется очень неприятный запах. Непонятно, что это. — С чем не могу смириться — стыдно сказать. Стыдно признаться. С тем, что больше не встречусь с женщиной лицом к лицу в барабане вращающихся дверей, и она на меня уже больше так не посмотрит. Понимаешь? Такого больше не будет. Изобретать, как я сейчас понимаю, меня побуждало именно желание испытывать такое чувство. Стыдно признаться. — Под простыней Эдди что-то делает правой рукой. — О-х-х-х-х, — стонет он и отворачивается — видимо, настолько болезненно то, к чему он там прикоснулся, — катетер или что-нибудь не менее чудовищное, вторгшееся в его тело. Так много всего может пойти наперекосяк, что просто удивительно, когда хоть что-то происходит как следует. Может быть, доставить благотворительным рейсом из Кумвау двух миниатюрных вьетнамок-массажисток? Уж они бы устроили ему проводы, не то, что я. Подтвердили бы на практике, что жизнь продолжается, пока не прервется. Финес, я думаю, не возражала бы.

— Тут нечего стыдиться, Эдди, — говорю я, имея в виду животное начало в человеке. — Все откуда-нибудь да берется.

— Должен тебе признаться, Фрэнк, — быстро выговаривает Эдди, и его грудь вздымается под голубой простыней, будто он пытается противостоять очередному приступу боли.

— Для того я и здесь, — говорю я, немного греша против истины, чтобы Эдди не принял меня по ошибке за ангела смерти. Возможно, этот проблеск ясного сознания у него — последний. Смерть все в жизни превращает в сон.

— Хочу избавиться от некоторых мыслей, выкинуть их из головы. Они сводят меня с ума. Это из-за них я умираю. А так, глядишь, и не умру.

— Выкладывай тяжелейшие грехи, Эдди, — говорю я. Отвечать надо как можно более кратко. Просто чтобы обозначить свое присутствие. Неважно, что именно я говорю. Мы сейчас сходимся с Эдди во мнениях: жизнь — это то, что остается в результате последовательных вычитаний.

Финес снова заглядывает в дверь, приваливается к косяку, озабоченно и с напускным неодобрением смотрит на нас.

— Опять никакого веселья, — говорит она, в притворном отвращении надувает щеки и снова уходит. Кажется, для нее что я, что Эдди — все равно.