Прочерк

Газетные эти новинки были правдивы в том смысле, что некоторых людей действительно выпускали: думаю, этак по сотне на миллион. (Известие о каждом выпущенном оглушало и опьяняло нас: в тридцать седьмом не выпускали никого. Значит, значит — настало новое время? время чудес?) Лживость же этих сообщений таилась в том, будто бедняжки следователи от всей души стремились познать правду, но кем-то были введены в заблуждение. В действительности они знали отлично, что неповинные — неповинны, что сами они, следователи, добывали — выбивали! — из подследственных показания на других неповинных (на тех, на кого свыше было велено «добыть материал») или, тоже по повелению свыше, заказывали доносы «вольным». А вот зачем они выпустили кое-кого в 1939 году — это, мне кажется, я понимаю. Кажется, догадываюсь.

Вопрос: «за что? за что взяли такого-то?» — люди задавали — не властям, конечно, а друг другу — беспрестанно. Власти не могли не расслышать этот вопрос и во всеобщем молчании. (Воздух набухал им.) И вот в 39-м году воспоследовал ответ: оказывается, насчет отдельных людей отдельными клеветниками Большой Дом был введен в заблуждение. Поэтому некоторых из ваших родных и знакомых брали напрасно. Что поделаешь — лес рубят, щепки летят. Теперь, когда Ежов смещен, власти во всем наконец разобрались и тех, кто оказался неповинен, выпустили. («Вот видите! Я же вам говорил! Разобрались и выпустили!») Ну, а если уж теперь ваш отец, муж или брат — теперь! во времена справедливости! — не вернулся домой — значит, он уж наверняка виноват. «У нас зря держать не станут». «Слышали? Георгия Николаевича выпустили…» — «А Григория Афанасьевича?» — «А он, видать, правильно был разоблачен. Вот и сидит».

Властям было более или менее все равно, кого для этой новой провокации выпускать. Лишь бы в глазах обывателя «в общем и целом» все оставалось лучезарным. «Перегибы исправлены. Благодаря личному вмешательству товарища Сталина». Провокация удавалась тем успешнее, что, прежде чем отпустить человека, с него требовали «подписку о неразглашении». Разумеется, ее давали все. И — на воле молчок! Расскажешь болтуну о побоях, тесноте, голодухе — снова попадешь в преисподнюю. (Рассказывали, конечно, но лишь немногие, лишь самым близким — и то не сразу.)

Корней Иванович и Самуил Яковлевич к тому времени оба уже завершили свой давно задуманный переезд в Москву. (Все равно по всем издательским и неиздательским делам им то и дело приходилось ездить в Москву. Да и безопаснее для них была Москва, чем Ленинград.) Давно уже добивались они личного приема у Главного прокурора СССР, Андрея Януарьевича Вышинского, красноречивого изобличителя мнимых преступлений на всех показательных процессах в тридцатые годы. Вышинский их не принимал, не принимал, и вдруг, в декабре 38-го принял. (Это удачное «вдруг» — начало 39-го.) Теперь он пожелал выступить, хотя бы и на небольшой сцене в иной роли, в роли защитника униженных и оскорбленных. Корней Иванович и Самуил Яковлевич говорили с ним об А. И. Любарской и М. П. Бронштейне. Он обещал «разобраться» и, прощаясь, обнял обоих со словами: «Нам не впервой бороться за правду». (Выгрался в новую роль!) Через три недели Шура воротилась домой. Академик Капица добился приема у Молотова. В апреле 1939 года, просидев год, вернулся домой с Лубянки Лева Ландау.

Раньше других вернулась Тамара Григорьевна. В том же незабываемом тридцать девятом без чьих-либо особых хлопот отдали под простой народный суд — из-под власти Военной коллегии целую группу студентов Ленинградского университета: несколько месяцев просидели они на улице Воинова, обвиняемые ни больше ни меньше, как в подготовке покушения на Сталина. Не выдержав истязаний, многие уже и признались. Теперь, по суду, все до единого были оправданы: признавшиеся как и непризнавшиеся. Среди освобожденных был и Коля Давиденков. (С ним некогда познакомил меня Мирон Левин, а потом, вторично, Анна Ахматова, у которой я стала часто бывать начиная с ноября 1938 года.) Коля — приятель Льва Гумилева, вынул счастливый жребий — народный суд; Лева же без суда был отправлен в лагерь. В день, когда Льву Гумилеву, получившему по тем временам самый маленький срок — 5 лет! — дали свидание с матерью, мы с Колей с утра заняли для нее очередь в Пересыльной тюрьме. Анна Андреевна молча стояла у белой, ярко освещенной стены, видимо собираясь с духом, а быть может и молясь.