Пробуждение

Второй жеребенок Бурка вымахал так, что через три года выиграл на ярмарке самые крупные, на большую дистанцию, скачки, оставив позади знаменитых в округе лошадей, приобретенных баями, богатыми казаками, офицерами за огромные деньги. Так неизвестный доселе Бурка стал знаменитостью. Из неуклюжего он превратился в высокого, тонконогого жеребца. После одной из массовых скачек проезжий казачий офицер пристал к деду продать Бурку. Никифор Иванович долго не соглашался. Но офицер предложил за лошадь тысячу золотых, и дед не устоял. После того как распили магарыч, дедушка высыпал на стол кучу золота и стал у всех на виду пересчитывать свое богатство. В доме было уныло и тихо. Мать, тетка Аннушка, да и сестренки ходили с заплаканными глазами. Всем до смерти жалко было любимого Бурку. Когда офицер уводил его со двора, в доме поднялся такой вой, что и дед не удержался, заморгал глазами…

Войдя в горницу, не глядя на деньги, отец сказал деду:

— Продать такого коня все равно что дьяволу душу отдать…

Дедушка спрятал деньги, накричал на сына, хлопнул дверью, подседлал молодого Лысманку и куда-то ускакал.

Вернулся он через неделю, привел с помощью знакомого казаха трех полудиких степных кобылиц темно-гнедой масти. Спустя три года у него уже сбился небольшой косяк длиннохвостых, машистых коней. Верховодил в этом косяке свирепый, такой же бурой масти жеребец, с белой, как у Бурки, звездочкой на лбу, с густой косматой гривой. Дед продолжал выводить все ту же породу.

2

Мать Илюшки, Анна Степановна, была взята из Губерлинской станицы, из казачьей семьи Шустиковых. Кроме нее, в семье было еще три брата. Старший, Петр Степанович, служил поселковым писарем, второй, Алексей, был хлеборобом, а вот третий, Николай Степанович, учился в Москве, в университете. Говорили, что, будучи студентом, Николай бунтовал против царя, за что и был сослан в Сибирь на реку Лену, и там его не то убили стражники, не то он умер в тайге. В семье Никифоровых про него говорить не полагалось. Дед запрещал. Однако запрет этот нарушал Петр Степанович, когда приезжал в гости. После нескольких стаканов хмельной бражки он расчесывал окладистую бороду и начинал разговор о храбром вольнодумце Николушке, чем выводил из терпения Никифора Ивановича. Дело кончалось тем, что спорщиков разводили по разным комнатам.

Илюшу дед любил больше всех. Да и похож он был на него, как две капли воды. Дед радовался, но Илюшка не разделял этого восторга. Дедушку все побаивались. А Илюшке зачем, чтобы его пугались?

В порыве умиленности дед говорил внуку, что он наследник никифоровского казачьего рода. Илюшке нравилось быть наследником, потому что по тем временам дом со всеми пристройками отписывался младшему сыну. Старшим же строили новый и скотину выделяли по усмотрению отца. Все родственники считали, что Илюшка самый смышленый, добрый мальчишка, с бойким характером. Сам Илюшка не разделял этого мнения. Ну какой он бойкий, если среди дня боялся заходить в баню, полагая, что под полком затаился чертенок с хвостиком, с красненьким язычком, а на каменке — сам рогатый с выпаренным березовым голиком в волосатых руках…

А отважным и смелым он был, когда ездил верхом на коне. Этим искусством он овладел с малых лет не хуже взрослого. Верхом казачонка сажали чуть ли не с пеленок — давали почувствовать колючую конскую гриву… Да и работать детей приучали очень рано.

До самых последних дней жизни дед Никифор держал при себе хорошую, им же выезженную лошадь Лысманку. Когда продали Бурку, Лысманка был еще молодым жеребчиком. Через год, весной, его превратили в мерина и, как обычно, пустили в общественный табун. За одно лето с Лысманкой произошло чудо. Молодого мерина трудно было узнать, еще труднее заарканить. Лысманка хорошо помнил, какое изуверство произвели над ним люди. Он бешено скакал от плетня к плетню, шарахался от длинного чоблока с петлей на конце, прижатый в углу, фырчал, скалил зубы. Но Иван твердой, как железо, рукой быстро укротил и покорил коня своей воле. Иван Никифорович ростом был выше своего отца на целую голову. Смуглый, горбоносый детина — наверное, с примесью горячей азиатской крови, он подседлал молодого мерина, сел на него, выехал за Татарский курмыш и гонял до темноты. На другой день то же проделал с конем и брат Миша. Он был старше Ильи на девять лет.

— Ох и подсыпал же я ему жару! Не конь, а ветер! — дразнил он братишку.

— Ну дай мне проехаться! — просил Илюшка.

— Тебе?

— Хоть один разок, по двору!

— Такого шибздика враз сбросит…

— А вот и не сбросит! Поглядишь, поглядишь, — еле сдерживая слезы, дрожащим голосом твердил Илюшка.

Но старший брат был неумолим.

Дня через два Илюшка подкараулил, когда вернулся Минька, поставил коня на выстойку, а сам ушел в избу. Илюха шмыгнул под навес, вытащил из-за пазухи кусок калача, скормил Лысманке, огладил грудь и шею, взнуздал; потихоньку, как на проминку, вывел за ворота, вскарабкался в седло — и был таков! Лысманка оказался на редкость умной, послушной лошадью, слушался малейшего движения повода. Угощенье и ласка сделали свое дело.