Проблемы души нашего времени

Прервем ненадолго наше изложение и остановимся на плодах фрейдовского психоанализа. Согласно теории Фрейда, человек – существо, обуреваемое инстинктами; он множеством способов вступает в конфликт с законами, нравственными заповедями и собственными воззрениями; поэтому он вынужден вытеснять некоторые влечения целиком или частично. Задача состоит в том, чтобы переместить эти инстинктивные элементы в сознание и с помощью сознательной коррекции сделать их вытеснение ненужным. Угрозе, которую сулит их высвобождение, противопоставляется следующее разъяснение: это лишь инфантильные фантазии и желания, которые легко подавляются, причем уже осознанно. Также предполагается, что их можно «сублимировать», если воспользоваться техническим термином, то есть как бы преобразовать в подходящую адаптивную форму. Но если кто-то верит, что этого возможно добиться силой воли, то увы, придется, его разочаровать – лишь насущная необходимость действенно препятствует естественным инстинктам. В отсутствие такой нужды или острой необходимости «сублимация» будет откровенным самообманом, новой и чуть более изощренной формой вытеснения.

Содержит ли эта теория, с ее своеобразным пониманием человека, что-либо ценное для нашего мировоззрения? На мой взгляд, едва ли. Не подлежит сомнению, что руководящим принципом толковательной психологии, воплощенной во фрейдовском психоанализе, выступает хорошо известный рационалистический материализм минувшего девятнадцатого столетия. Он не создает новой картины мира и не порождает у людей новой установки. Правда, нельзя забывать о том, что теории крайне редко оказывают влияние на установку. Гораздо более действенны в этом отношении чувства. Сухое теоретизирование не способно вызвать эмоциональный отклик. Возьмись я зачитывать подробный статистический отчет по тюрьмам, вы бы наверняка заснули. Но, проведи я вас по тюрьме или по приюту для душевнобольных, вы не заснете ни в коем случае, поскольку получите неизгладимые впечатления. Разве теория сделала Будду тем, кем он стал? Нет, его душу воспламенило зрелище старости, болезни и смерти.

Выходит, что частично односторонние, частично ошибочные положения психоанализа ничего полезного нам, по сути, не дают. Но если ознакомиться с психоаналитическими разборами конкретных случаев невроза и оценить, какой урон причинили так называемые вытеснения, какими разрушениями обернулось пренебрежение элементарными инстинктивными процессами, то нас ожидает, мягко говоря, сильное впечатление. Любые человеческие трагедии в определенной степени являются следствиями этого конфликта эго с бессознательным. Всякий, кому доводилось хотя бы раз увидеть воочию ужасы тюрьмы, приюта для душевнобольных или даже больниц, ощутит, несомненно, под воздействием увиденного, сильное изменение своего мировоззрения. То же ожидает человека, который отважится заглянуть в бездну человеческого страдания, лежащую за неврозами. Сколько раз я слышал: «Ведь это ужасно! Кто бы мог подумать, что подобное возможно!» Нет смысла отрицать, что человек действительно испытывает глубочайшее впечатление от деятельности бессознательного, когда пытается, с должной добросовестностью и надлежащим тщанием, исследовать структуру невроза. Если провести кого-либо по лондонским трущобам[108], то люди, которые их увидели, смогут сказать, что знают о мире гораздо больше тех, кто этих трущоб не видел. Впрочем, это лишь сильное потрясение, и вопрос «Что нужно с этим делать?» по-прежнему остается без ответа.

Психоанализ сбросил покров тайны с фактов, ранее известных немногим, и даже предпринял попытку с этими фактами работать. Но предложил ли он какую-либо новую установку? Приносят ли сильные впечатления сколько-нибудь длительные и плодотворные результаты? Меняется ли наша картина мира, пополняется ли тем самым наше мировоззрение? Психоанализ в своем мировоззрении придерживается рационалистического материализма, то есть фактически это мировоззрение практических естественных наук, которое, как нам кажется, нельзя признать удовлетворительным. Если объяснять стихотворения Гете материнским комплексом поэта, воспринимать историю Наполеона как случай мужского протеста, а судьбу святого Франциска[109] сводить к подавлению сексуальности, нас ожидает неподдельное разочарование. Такие объяснения попросту недостаточны, они не воздают должного реальности и значению объектов. Где красота, где величие и святость? Ведь это жизненные реалии, без которых человеческое бытие сделалось бы сиюминутной нелепостью. Каков правильный ответ на вопрос о причинах неслыханных страданий и конфликтов? Этот ответ, по крайней мере, должен затронуть некую струнку в наших душах, напомнить о масштабах страданий. Но сугубо рассудочная, практическая установка рационализма, сколь бы желательной она ни казалась в иных обстоятельствах, игнорирует истинное значение страданий. От них попросту отстраняются и объявляют несущественными: мол, много шума из ничего. Под эту категорию подпадает многое, но не все.