Пробить камень

Ермилов, чтобы переключиться, спросил, как его делают.

— Шлифованный рис варится на пару, отвар сливают, а в рис добавляют свежую воду и дрожжи. Получается бражка, которую японцы, чудилы узкоглазые, и пили столетиями, пока вся нация не устала от похмелья и дурного запаха. Тогда напиток стали фильтровать и пастеризовать.

— Можно попробовать? — спросил Ермилов, которому едва ли не первый раз в жизни захотелось крепко выпить. Собственно, он еще и не знал, как выглядит такое желание, но почему-то был в нем уверен.

Плотников улыбнулся:

— К ритуальному потреблению сакэ будет готово через год хранения в прохладном месте.

Ермилов вспомнил американского битника Чарлза Буковски. Можешь трахать мою бабу, но виски мое не трожь!

— А если не к ритуальному?! — с вызовом сказал он.

Плотников пожал плечами, налил жидкость в керамическую бутылку и подогрел на водяной бане. Потом разлил сакэ по двум крохотным рюмочкам (Кира отрицательно покачала головой) и одну подвинул своему ученику.

— Эта тара называется очоко. Маленькими глотками, пожалуйста.

Ермилов последовал рекомендации и мало что почувствовал. Плотников уловил его выражение лица, засмеялся и объяснил:

— С увеличением количества выпитого гаммавкусовых ощущений обогащается. Закусывать лучше всего рыбой или другой легкой пищей. Возьмите вот, креветки. А пить сакэ можно часами, как пиво. Тем более что от возраста оно, в отличие от вина, лучше не становится, так что хранить его долго бессмысленно.

Ермилов подумал, что овал Кириного лица изменился, стал чуть мягче, он поймал ее вечно ускользающий взгляд и посмотрел в темно-голубые глаза с грустной нежностью. И сказал зачем-то:

— Для передачи романтического или мечтательного настроения персонажей иногда имеет смысл использовать мягкий фокус объектива, дающий слегка расплывчатое изображение.

Плотников одобрительно засмеялся, зато у Киры стал немного растерянный вид, она сама это почувствовала, поднялась и вышла из комнаты.

— Давно вы, Артем Александрович, знакомы с этой барышней?

— Несколько недель, не то две, не то пять, у меня от нее все перепуталось, — сознался педагог с обаятельно-виноватым видом. — А хороша, верно? Хотя вам, Илья, кажется, она не понравилась…

Значит, Плотников был ни при чем, когда Кира исчезала раньше, подумал Ермилов.

— У вас что-то случилось, Илья? Вы как-то бледновато выглядите. Как говорят в американском кино, ю о’кей?

— Ю о’кей, о’кей! — вспылил Ермилов, заметавшись по кухне. — Ненавижу американское кино! Что за отвратительная манера спрашивать у человека, которого только что приложили по голове обрезком трубы: ты в порядке?! Или, напротив, он просто поскользнулся, но тут же звучит вопрос: ты в порядке? И так что бы ни случилось! Они же просто задрали своим ю о’кеем»!!!

Кира стояла в дверях, открыв рот, у Плотникова вид был не лучше.

— В общем, как вы уже догадались, мне домой пора, — сказал Ермилов.

Плотников настаивать на обратном не стал. Он только показал рукой на окно: темно, мол, ночь на дворе, волки, оборотни, куда сейчас ехать можно и, главное, на чем?! Переночуй, а завтра вали куда хочешь. Все это было ясно без слов.

Параллельный монтаж представил Ермилов: действие из двух или более последовательностей кинокадров монтируется в единую последовательность, чтобы создать ощущение одновременности происходящего. Вот Ермилов в тепле, а вот он, спотыкаясь, бредет по сугробам. А вот он уже на русской печке, дует сакэ. Холосё?

— Ладно, — согласился Ермилов. Красивее, конечно, было бы гордо свалить, но он еще вспомнил, что потерял в Киржаче одну новую перчатку, правую, и рука замерзла так, что и в машине отошла далеко не сразу, даже кожа потрескалась.

Что-то едва-едва уловивший, но все еще мало что понимающий Плотников иронически-экзаменаторским тоном сменил тему:

— Ну а как у нас насчет глубокофокусной съем

ки?

Ермилов сказал, чеканя слова:

— Это когда кинокамера и освещение настраиваются так, чтобы любые объекты в кадре, как близкие, так и отдаленные, получались максимально четко. Например, крупным планом актер Плотников… — Тут он неожиданно для себя увлекся, взял улыбающегося мастера в «кадр» из четырех пальцев: — И на дальнем — фотографии на стене. — Ермилов не убирая «камеру», приблизился к стене, и в «кадр» попал исчерканный лист, представлявший собой список московских учебных заведений. МАИ, РГГУ, Медицинская академия имени Сеченова, Менделеевский химико-технологический, Суриковский институт, несколько экономических… Какие-то цифры, стрелки. Ермилов оглянулся на своего преподавателя и увидел, что тот перестал улыбаться. Ермилов снова посмотрел на стену. Незачеркнутых вузов было всего три: МГУ, МГИМО и ВГИК.

Это походило на то, как если бы Плотников (а это был, конечно, его почерк), например, выбирал место для съемки. Но цифры были не просто цифры, а время; время же, указанное против ВГИКа, кое о чем Ермилову говорило. Съемки? Какие еще съемки!

Внезапно Ермилова осенило.

— Артем Александрович… Так это вы позвонили в институт насчет бомбы?!