Про Фрола

Земля дрожит, трясётся от гнева звериного. Проступают среди прочих звери вовсе людьми невиданные, неописанные, древние, допотопные, размером с города и страны-государства целые, ноги у них длинные, тонкие, шеи или хоботы бесконечны, вместо шерсти на шкурах цветы-травы колышутся. Тоже на Фролку злы…

А старичок всё печальней и печальней, да будто меньше становится. Спрашивает он у льва золотого, который по правую руку рядом лежит:

— Как рассудишь его, лев-царь?

Зевает лениво лев-царь — в пасти его Фролка с ногами бы уместился:

— Съесть! — отвечает и зевает ещё ширше, усы облизывает. Примеряется…

— Съесть! Съесть! — бушует целый окиян-море звериный.

Пропадёт сейчас старичок, оборвётся эта ниточка — последняя защита Фролки от дикого разъярённого зверья… Надо бы Фролке ринуться на колени, взмолиться всем им о пощаде, о прощеньи, но кажется ему, что будто закаменел он весь с макушки до пят. Ни моргнуть, ни вздохнуть полной грудью не может, ни даже пальцем шевельнуть — камень придорожный как есть. Только слёзка, чует, из глаза по щеке катится.

Понимает, что сам, сам виноват, жизнью своей.

Старичок же смотрит ему в мечущуюся душу, преспокойный в гаме царящем, пронзительно, всё-всё до нутра словно зрит. И от того хуже Фролке, муторней, гадок он себе.

Молчал-молчал старичок — а молчал долго — и говорит тихо-тихо, но в гаме этом слышно:

— Есть кто, кто за него слово доброе нам скажет?

Но потонули слова — шумят, свистят по-прежнему звери, к Фролке окаменелому готовые прорваться, съесть-растоптать чтоб.

Как вдруг лай смутно знакомый раздался!.. Совсем плохо стало Фролке. Уж лучше б и не выходил никто за него.

То ведь кто-то из детства беззаботного его, с хвостом колечком, ушами торчком:

— …ваф-ваф! Топить хотели, а не дал! Ваф-ваф! — в свисте-гаме едва слышится. — Уговаривали, боем били, нипочём не отдавал! Ваф-ваф! Собою закрыл и не дал!

Тявкает щенок, друг Фролкин полузабытый — последний, над чьей могилкой горевал и плакал он — и затихают звери. Хочет Фролка обернуться, увидеть его, увидеть напоследки, обрадоваться, обнять, потрепать как бывало!

Ничего ему больше не надо!..

Еле-еле проворачивает шею застывшую — а и нет на поляне позади никого.

Ни птиц, ни гадов, ни зверей! Ни пёрышка, ни шерстинки! И трава немятая стоит…

Фролка на старика обратно — а тот сидит у костерка как сидел, ладошки над огнём потирает, моет, значит. Смотрит на Фролку эдак по-доброму, по-отечески:

— Понял всё? — спрашивает, наконец, Фролку.

— Понял, батюшка.

— Всё запомнил?

— Всё, батюшка, — Фролка отвечает и…

* *

И опять он на знакомой дороге лесной, пути с ярмарки в деревню. Нет ни старичка, ни поляны заповеданной… В какую сторону в лес тогда шёл — невестно.

Лошадёнка его, стара-тоща, только в темноте как жемчужина речная белеет, травку возле телег Фролкиных щиплет.

Кинулся Фролка к лошадёнке. Плачет, ревмя ревёт, морду ей целует, на колена встаёт, прощенья просит. Хлеб ей — невиданное дело! — свой отдал.

— Жемчужинка, — говорит, — не шкапа ты.

Утрецом под узды вёл её, жалеючи. На лужах тройку раз даже сам в хомут впрягался, увязшие телеги из глины вытаскивал.

Кафтан свой щегольской изгваздал, изорвал, а кошель, кошель-то, думал, выронил в прореху где-то… Но плюнул и рукою махнул.

А дома нашёл. Нашёл и мужикам нашим вдруг в оплату деньги из него роздал. И в деревню мужику-покупателю тому часть отослал, с мешком муки, с гостинчиками детям.

И нам, старухам, к ключу вечор, сметаны-творога принёс.

Другим стал Фролка. К людям, к добру своему, к душе своей. Другим стал…

Был Фролка, будет ныне Фрол да Степанович.

* * *

— …Потому по-другому с вас спрашивать буду, ежели опять озорничать у него будете, — грозит внукам Бабушка Анея, но спят-сопят на печи давно.

Тихо по избе.

Сыплет снег снаружи, ветер гонит над настом позёмку, лёгкую будто паутинка.

Плишка-кот возвращается из подпола на тёплое место обратно — крадётся, медленно-медленно. Мало ли снова какой валенок упадёт!

Дремлет Бабушка Анея, склонившись к стене, тёплой ещё от печки. Ровно горит на подоконнике пред ней огонёк свечной, только изредка трепещет от незримого чего-то.

Не придёт сегодня никто. Тогда, верно, завтра придут…

— Бабушка Анея, — слышит сквозь сон она тихий детский шёпот, — а Бабушка Анея?

— Ах ты боже мой! — всплёскивает руками, проснувшись, Бабушка Анея. — Чего ж не спишь ты?

Перед ней стоит младшенький из внуков, смотрит распахнутыми глазками, а на руках у него довольно мурчит… Ох, как ни тих был серо-белый Плишка — поймали-таки на полпути.

— Бабушка, — шепчет внук, — а я Плишку за хвост таскал, съест ли меня коркодил-зверь?.. — И гладит кота по лобастой голове. — Я делать так ему не буду, друг он мой.

Помолчав, Бабушка Анея накидывает шаль на внука с Плишкой, обнимает за плечики, укладывает на лавку подле себя — а хотела ж на печь отослать!.. Развязалось у неё что-то давешнее в груди, упало, разбилось вдребезги. Такое же бывает, когда видишь слабенький росток из просышка, положенного в пашню… И понял ведь всё!