Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

Отделение интенсивной терапии представляет собой просторное помещение с хорошим естественным освещением (вдоль двух стен расположены широкие окна). В нем десять коек, которые редко пустуют. В больницу поступают люди с инсультами и травмами головы, и декомпрессивную краниотомию здесь проводят часто. Большинство пациентов с розовой повязкой на голове подключены к аппаратам искусственной вентиляции легких, рядом — привычная шеренга приборов для мониторинга и капельниц; больные постоянно окружены яркими вспышками и громкими звуковыми сигналами. Я уже и позабыл, насколько мрачной может быть атмосфера в реанимационной палате при нейрохирургическом отделении: в лондонской больнице, где и без меня хватало старших хирургов, я отвечал лишь за малую часть всех пациентов.

Многие из пациентов, которые сегодня занимают койки в отделении реанимации, не выживут, и мало кому удастся полностью восстановиться, тем более здесь, в Непале.

— Вы слишком часто делаете декомпрессивную краниотомию, — говорю я Деву. — Только в Америке я видел, чтобы так усердно лечили людей, у которых почти нет шансов вернуться к полноценной жизни. А ведь Непал — одна из беднейших стран на свете.

— Мне приходится конкурировать с другими нейрохирургами, которые учились в Индии и Китае, и уж они-то станут оперировать что угодно. Дело всегда в деньгах. Как и в Америке. Если я скажу родственникам, что ничего нельзя сделать, они пойдут к другому нейрохирургу, который скажет им обратное, а затем поднимут шумиху. Вот я и берусь за случаи, за которые в прошлом ни за что не взялся бы. Эх, поработать бы снова для Национальной службы здравоохранения Великобритании, — с ноткой сожаления отвечает он.

Мой украинский коллега Игорь сталкивался с похожими проблемами. Мне доводилось бывать в странах, где вооруженные родственники пациента порой поджидали хирурга на пороге операционной и угрожали убить его, если операция пройдет неудачно. Западным врачам непросто понять, с какими трудностями имеют дело их коллеги из стран с совершенно иной культурой и процветающим беззаконием. Многие в итоге проникаются чувством мнимого превосходства над другими и начинают смотреть на все происходящее свысока. Надеюсь, за свою долгую карьеру я все-таки научился наблюдать, но не судить. Я хочу приносить пользу, а не заниматься критикой. Кроме того, как выяснилось с годами, я склонен неправильно понимать увиденное или услышанное, — в результате я привык не доверять себе. Все наши знания — условность.

— Многие из них в любом случае умрут, верно ведь? — говорю я, когда мы подходим к очередному пациенту, лежащему в коме; на его голове повязка с надписью «Нет костного лоскута».

После декомпрессивной краниотомии пациента оставляют на несколько недель, а то и месяцев с дырой в черепе — своего рода гигантским родничком, который есть у каждого из нас при рождении. Надпись «Нет костного лоскута» нужна, чтобы медсестры и врачи знали, что часть мозга не защищена костями черепа. Этот конкретный пациент — как и многие другие пациенты нейрохирургических отделений в Непале — попал в аварию на мотороллере.

— Типичный случай, — сообщает Дев. — У нас слишком сильны семейные узы. Родственники не готовы смириться с тем, что вылечить больного невозможно. Если бы мои ребята не прооперировали его вчера вечером, то родственники сказали бы: «Ага, в неврологической больнице не хотят оперировать!» И что дальше? После этого они сразу забрали бы пациента из моей больницы, и кто-нибудь другой непременно согласился бы его прооперировать. Он остался бы овощем, но семья была бы довольна, что он выжил, а моя репутация рухнула бы…

Дев поворачивается ко мне:

— При последнем короле (до того как маоисты свергли монархию) я был министром здравоохранения. И вот тогда я спас гораздо больше жизней, обязав мотоциклистов надевать защитный шлем, чем смогу спасти, работая нейрохирургом. Народ у нас вопиюще необразованный, — не успокаивается он. — Никто даже не представляет, чем чревато повреждение мозга. Все безнадежно тешат себя иллюзиями. Родственники думают, будто если больной жив, то он еще сможет поправиться, хотя от мозга почти ничего не осталось. Они не готовы принять даже полную смерть мозга!

Об этом мне еще предстояло узнать подробнее.

Вот вам и польза коммерческой конкуренции в здравоохранении, да еще в такой нищей стране, как Непал. И на протяжении последних тридцати лет весь этот груз нес на своих плечах один-единственный человек — день за днем, без выходных.