Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

Горькая правда заключается в том, что медикам действительно приходится подвергать некоторых пациентов повышенному риску ради блага будущих пациентов.

У меня, как у опытного хирурга, есть нравственный долг не только перед пациентом, сидящим передо мной, но и перед людьми, которые будут лечиться у следующего поколения хирургов, проходящих практику под моим началом.

Я не могу обучать неопытных хирургов, не подвергая отдельных пациентов определенному риску. Если бы я проводил все операции самостоятельно и руководил каждым шагом практикантов, то они ничему не научились бы и их будущие пациенты пострадали бы.

Раньше я был готов помогать Игорю со сложными операциями и терпеть муки, наблюдая за его работой, так как верил, что это поможет его клинике и пойдет на пользу украинским пациентам и хирургам-практикантам. Я поверил, когда он дал мне понять, что ни один другой хирург на Украине не справится с подобными операциями. Наверное, двадцать лет назад так оно и было, но я начал сомневаться в том, что ситуация осталась прежней. Я был наивным, если не хуже того. Мое тщеславие, мое желание стать героем, работая на Украине, подорвали мою способность к критическому мышлению.

Прибыв в Киев, я обнаружил, что Игорь снова отменил операцию по поводу акустической опухоли. Он так и не объяснил мне толком, почему так поступил. Я настоял на том, чтобы организовать встречу с некоторыми из его врачей, но результат меня разочаровал. Мне казалось, если собрать их всех вместе для разговора, это улучшит рабочую атмосферу в отделении, но я ошибался. Игорь разозлился. Он явно считал, что у подчиненных нет права критиковать его или жаловаться на его действия, и отнесся к встрече как к заговору против него, хотя и со стороны коллег, а не с моей. Я же повел себя как доброжелательный, но недалекий чужак, который влез в дела другой страны, толком в них не разобравшись.

Назавтра я вернулся в Лондон, а чуть позже написал Игорю письмо, в котором постарался объяснить, почему не смогу продолжать совместную работу, пока он не изменит подход к управлению отделением, но ответа не получил. Я так ничего и не узнал о судьбе молодой женщины с акустической опухолью. Я проработал с Игорем двадцать четыре года — почти столько же, сколько длился мой первый брак. В обоих случаях я слишком долго цеплялся за обломки, отказываясь открыть глаза и признать, что моему браку пришел конец, что у нашего сотрудничества с Игорем больше нет будущего. В обоих случаях я чувствовал себя так, словно очнулся от ночного кошмара, который сам же и сотворил, и мне было стыдно.

Полгода спустя я вернулся во Львов: меня пригласили прочитать курс лекций перед студентами. Я снова говорил о том, как важно быть честным, и о том, как важно быть хорошим коллегой. А еще я говорил о том, как важно прислушиваться к пациентам и как сложно научиться правильно беседовать с ними, ведь они, боясь обидеть врача, редко высказываются о том, понравилось ли им, как он обращался с ними. Мы не получаем от пациентов отрицательных отзывов и критики, которые необходимы для самосовершенствования. Я говорил о том, насколько важно сообщать пациентам правду, что тяжело дается большинству врачей, ведь зачастую правда означает признание в собственной неуверенности. Я рассказал, что девушка с супраселлярной менингиомой, ослепшая в результате операции, узнала о моем приезде во Львов и попросила встретиться с ней. Я боялся этого, но она не выглядела особенно злой или несчастной, когда вошла в кабинет в сопровождении мужа. После операции она обращалась к разным врачам, которые сказали, что придется подождать, прежде чем зрение вернется, и ей хотелось узнать у меня, как много времени это займет.

«Что я должен был ей ответить?» — задал я риторический вопрос студентам. Я знаю, что зрение никогда к ней не вернется. Следовало ли сообщить об этом с самого начала?