Призвание

Фоме Никитичу на мгновенье представилась сияющая от восторга рожица Толи Плотникова, когда тот подбежал недавно к нему: «Фома Никитич, Фома Никитич, я по географии пять получил!» Он его тогда еще похвалил: «Молодец, Плотников, я же говорил, что у тебя голова, как у того министра. А ты кем полагаешь быть, как подрастешь?» — «Первым помощником Сталина!» — ни на секунду не задумываясь ответил Толя. — «Хорошее дело задумал», — одобрил Фома Никитич.

Старик при этом воспоминании улыбнулся и веско повторил, глядя на гостя:

— Свой ответственный пост имею.

— Да вы, Сидор Сидорович, вареньица побольше берите, — пододвинула вазочку Лукерья Ивановна.

— Благодарствуйте, — деликатно покашлял Савелов на тыльную сторону ладони и вытер большим платком широкое с красноватым отливом лицо.

Фома Никитич придвинулся к гостю вплотную, испытующе посверлил его маленькими глазками.

— Как полагаете, Сидор Сидорович, кто воспитал, к примеру, таких, как Гастелло? А?

Савелов посматривал выжидающе, знал, что отвечать в таких случаях не следует.

— А вашего сынка Петра инженером кто сделал? — продолжал допытываться Фома Никитич и после паузы убежденно воскликнул:

— На-аши ж! Учителя! Я считаю, — от их работы все будущее в полной зависимости. Верно? Скажем, вы и я — образования не получили… не дали нам его те буржуи… А теперь, — Фома Никитич приблизил свое лицо почти к самому лицу собеседника, всматривался в него несколько секунд и, откинувшись на спинку стула, закончил — всеобщее образование! Я в газете прочитал: двести тысяч школ у нас в Советской России. Шутка сказать — двести тысяч!

Он разгладил седые свисающие усы.

— Хочу я, Сидор Сидорович, — старик строго посмотрел на жену, предостерегающе свел на переносице седые брови, словно этим давал понять, что здесь уж не потерпит никаких возражений, — хочу письмо написать самому товарищу Швернику Николаю Михайловичу. Напишу: сорок один год в школе работаю… Досконально знаю, как учителя наши трудятся… знаком… и надо, Николай Михайлович, указ такой издать, чтобы учителям звание Героя Труда присваивали. Верно?

— Оно так, — согласился гость, — но только затруднительно определить качество. Скажем, зерно — это понятно: влажность, сорность… Или, к примеру, прокат стали…

— И здесь все ясно! — решительно прервал Фома Никитич, — Серафима Михайловна наша сколько людей достойных воспитала? Это вам качество? Есть у нее и герои, и ученые, — и никакой сорности. Или взять Бориса Петровича… — Фома Никитич опять подошел к излюбленной теме, и Лукерья Ивановна только поспевала подливать мужчинам чай.

* * *

…Закончив занятие с кружком, Кремлев вышел с несколькими ребятами из школы на улицу. Они проводили его до трамвайной остановки, подождали, пока сядет, и дружной ватагой двинулись в противоположную сторону.

— Он мне нравится, — словно продолжая ранее начатый разговор, признался Виктор Долгополов. Виктор не назвал имени Сергея Ивановича, но все поняли, что Долгополов имел в виду его.

— Резкий, — мимоходом, не настаивая особенно на своем мнении, бросил Балашов и начал что-то независимо насвистывать.

— С такими деточками, как мы, не только резким будешь — из себя выйдешь, — возразил Виктор и повернул к Борису свое круглое добродушное лицо. — Но зато Сергей Иванович не заигрывает… и нет у него казенщины. Когда мало — деловой и строгий, и всегда отзывчивый, как отец…

— И слов зря не тратит, а учит, — подтвердил Костя, стремительно перебросил сумку из правой руки в левую, — не то, что француженка — Капитолина, как заведет, как заве-де-ет свою машину: «Тише, тише, сколько раз вам, говорить… Почему вы такие несознательные? Вы уже не маленькие», — тошно слушать! А иногда мед точит, вроде она такая добрая: «Мальчики, перестаньте», — за нее стыдно!

Они были, как всегда, прямолинейно-жестоки в оценке взрослых и не делали никаких скидок.

— Химик вчера опять отличился, — презрительно усмехнулся Балашов.

Он шел несколько впереди товарищей и говорил не оборачиваясь.

— Кол мне поставил не потому, что я не знал, а за фамилию, — не нравится она ему. Мне теперь за химию тошно браться…

Он зевнул с деланным равнодушием.

И тут прорвалось долго сдерживаемое недовольство Корсуновым. Обрадовались возможности, хотя бы между собой, за глаза, отплатить недобрым словом за сухость, придирки, за то, что сторонился их.

— Воображает и любуется собой! «Я — свирепый», а толку-то от этой свирепости, — осуждающе воскликнул Рамков и даже побледнел от возбуждения. — И Борис Петрович строг, а у него не обидно двойку получить. После этого его даже еще больше уважаешь, а самому стыдно…

— Но химик хорошо знает свой предмет, — стараясь быть беспристрастным, возразил Долгополов.