Призраки Маркса. Маркс и сыновья

3. Что же касается проблематики конца истории и т. д., то, не имея ничего против прочтения Андерсона (с каких это пор следует сожалеть о любом совпадении с марксизмом?), аргументация, которую я предложил, в целом во всех своих деталях вплетена в замысел (текст моей книги, который, и это следует признать, не является андерсонианским. Моя аргументация связана таким большим количеством нитей с предшествующими публикациями (безусловно, я имею в виду прежде всего собственные публикации, о которые я здесь не упоминал, — они слишком многочисленны, и поэтому я укажу лишь только на «Об апокалиптическом тоне в философии…» — но абсолютно существенны для понимания также множества других, написанных за пятьдесят лет!), поэтому у меня сейчас недостанет ни смелости, ни места, чтобы воссоздать все имеющиеся здесь переплетение тем. Будучи ограничен пределами данной книги, я буду вынужден не только сейчас, но, увы, еще неоднократно, пригласить заинтересованного читателя перечитать эти тексты, чтобы судить самому о своеобразии каждого аргумента. Но на самом деле я не думаю, что, если бы в то время я прочел андерсонианскую критику Фукуямы, то убедился бы в бесполезности или банальности моей собственной критики. Судить читателю. Айаз Ахмад прав, как мне кажется, когда он задается вопросом: «what kind of a text is it that Derrida has composed?». По сути, этот текст исчезнет, если мы примем во внимание характер самого жеста, своеобразие письма, композицию, риторику, обращенность, одним словом — все то, что традиционный и торопливый читатель назвал бы его формой или его тональностью, но именно это я как раз считаю неотделимым от его содержания. Айаз Ахмад прав и тогда, когда, отвечая на свой удачный вопрос, он добавляет: «We have, in other words, essentially a performative text…». Разумеется, именно так. Но я не согласен с тем, что он сводит эту перформативность к «performance», а тем более к «performance», характеризующему «literary text», особенно когда, в свою очередь, этот последний понимается редуцированно, сводясь к конвенциональным и расплывчатым понятиям «forms of rhetoric», «эмоциональности», «тональности», и т. д. Кто рискнет утверждать, что в Призраках Маркса отсутствует риторика, эмоциональность, смысловая, тональность? Только не я, но я рассматриваю эти понятия совершенно иначе; и их связь с перформативностью самого анализа я представляю себе совершенно иначе. Уж не полагает ли Айаз Ахмад, что его текст абсолютно лишен какой–либо тональности, полагает ли он, что то, что он пишет, лишено какой-либо эмоциональности, какой–либо риторики, и, поскольку вот еще одна тема, которая, похоже, его волнует, не полагает ли он, что его текст изначально свободен от самого жеста «преемственности и примыкания»? Призраки Маркса представляет собой такой текст, который не просто в значительно большей мере, чем какие–либо другие тексты вообще, сохраняет отношения преемственности и подчеркивает свою принадлежность. Скорее наоборот, сам текст таков, что его преемственность и принадлежность должны быть поняты как множественные, многочисленные, и как раз это становится ясно из самого текста. Эта множественность меняет все. Книга производит еще и впечатление противоречивости, и точно так же в ней происходит разъяснение этой противоречивости. Да, действительно, в пределах одной и той же книги можно по очереди или одновременно представить несколько жестов, на первый взгляд, взаимоисключающих друг друга. Например, я ссылаюсь на Маркса, но случалось и так, что принимая «его сторону», я высказывался «против него»: и, проделывая все это в одной и той же книге, я вовсе не считал, что нарушаю какой–то запрет! Как будто мне обязательно следовало сделать выбор: быть «за» или «против» Маркса, как в бюллетене голосования! Призраки Маркса очевидным образом самопрезентируютсебя как книга о наследии, но также эта книга анализирует, исследует и, говоря кратко, «де-конструирует» закон наследования, в частности, отцовского наследования, передачи от отца–к–сыну: этим объясняется (постоянный акцент на фигуре Гамлета, хотя ее введение обусловлено также и многими другими причинами). Этот акцент не объясняется лишь склонностью к литературе или к различным формам скорби, так же как интерес Маркса к Шекспиру не превращает Капитал в литературное произведение. Говоря об этом наследовании, я одновременно определил и его закон, и его последствия, в том числе его этико–политические риски. Надо быть совершенно наивным читателем, чтобы, читая Призраки Маркса, пропустить весь содержащийся там анализ патерналисткого фаллогоцентризма, которым отмечены все сцены наследования (как в Гамлете, так и у Карла Маркса!). Посылки такого не–наивного чтения были слишком давно эксплицированы и систематизированы в моей работе, чтобы я мог к ним сейчас вернуться. Замечу лишь, что вопрос о женственном и о сексуальном различии образует саму сердцевину этого анализа призрачного наследования. Вопрос о сексуальном различии обуславливает, в частности, все, что в Призраках Маркса говорится об идеологии и о фетишизме. Если держаться, к примеру, этого следа, который также приводит к моему анализу фетишизма в Похоронном звоне и в других текстах, то у нас возникнет иное видение самой сцены наследования и ее интерпретации, в частности, обращения к Гамлету, к призраку отца и к тому, что я называю «эффектом забрала». Айаз Ахмаду я советую перечитать текст вновь, уже после того, как он приземлился, и он поймет, что мой жест не является всего лишь жестом преемственности и примыкания. Неверно, что на самом деле я пытаюсь всего лишь притязать на наследие Маркса, или, что совсем абсурдно, предъявить мои исключительные права на это наследие. Поскольку я очень часто указывал, что призраков или духов Маркса много, а не один, то ведь тем самым я признаю, что и наследников также должно быть много, их действительно много, и подчас это наследники тайные и незаконные, как всегда и бывает. Одновременно все это напоминает, как если бы Айаз Ахмад предъявил жалобу, схожую с той, какую, кажется, предъявляют предполагаемые законные «марксисты» и «коммунисты», выступая в роли предполагаемых законных детей и говоря, что у них экспроприировали их наследство, или их «propprietoriality». (Я подчеркиваю: предполагаемых, поскольку в марксисткой семье, как и повсюду, легитимность всегда предполагается, особенно когда речь идет о наследовании как таковом, а не только, как это излишне наивно полагают, в том числе как это полагали еще и Фрейд и Джойс, о наследовании от отца как «legalfiction»: поскольку этот «fiction» является в не меньшей мере и материнским, даже еще до того, как мать может быть подменена surrogate mother). Уже один тон, пользуясь выражением Ахмада, выдает это ожесточенное притязание на первородство, когда он заявляет, что у меня есть склонность отожествлять себя с Гамлетом, принимать гамлетовскую «позу», идентифицировать себя как с Гамлетом, так и с «Ghost»! и даже с самим Марксом[31]!